Страница 6 из 91
Герман Борисович вспоминал: «Служба отца была до крайности тяжелой, целыми неделями приходилось ему разъезжать по округу, подчас по полному бездорожью, ходить в облавы, работать на пожарах, ликвидировать по праздникам публичные „бои“ и пр. и пр. Не раз подвергался он смертельной опасности; нажил себе жесточайший ревматизм и явный порок сердца, ежечасно угрожавший ему смертью.
Много ярких, незабываемых впечатлений и посейчас живет в памяти с тех времен. Часто приходилось нам, кочуя, а иногда и при служебных разъездах отца ездить по сибирским трактам и дорогам: отец побаивался иногда умереть внезапно от разрыва сердца и брал которого-нибудь из нас с собой. Тут уж насмотришься, бывало, всячины и даже в ненастную погоду, в закрытой повозке, цепляешься ручонками за кожаный фартук и выглядываешь в какую-нибудь щелку, чтобы видеть хотя бы подвязанный калачиком хвост пристяжной. Кто не ездил по российским просторам на тройках, настоящих ямщицких тройках с колокольцами, с людьми, которые „жили на кнуте“ (т. е. промышляли извозом), кто не слышал бесконечно разнообразной, непрерывной песни колокольцев на езде и таинственного перезвона их в полнейшей тишине на остановках, кто не знает, что значит непроезжий путь и что значит „дорога, как карта“, тот не знает подлинной сырой земли и не испытал никакого настоящего удовольствия. От этого звона, от бешеной подчас хватки ретивых коней замирало сердчишко, напрягались воображение и воля…»
В феврале 1873 года семья в очередной раз переехала на новое место: ее главу перевели заседателем в Курганское окружное полицейское управление, и он перевез жену и детей в соседнее с городом село Белозерское. Здесь Красин-старший получил новую благодарность от губернатора «за успешные действия по взысканию недоимок» (1875), а потом еще одну — «за усердие и вполне серьезное и внимательное отношение к отправлению служебной деятельности» (1877). После этого его в виде повышения назначили помощником окружного исправника в Ишим, куда пришлось перебраться и его семье, навсегда покинув родной Курган. Герман вспоминает: «Припоминаю, как по приезде в город Ишим из сравнительно очень мирной деревенской обстановки, когда мне было лет 6–7, наслушавшись за день рассказов о тогдашнем ишимском быте, я задал потом на сон грядущий настоящий концерт на тему: „Как же мы будем здесь жить? Нас зарежут“. Обстановка здесь была действительно не из особенно приятных: грабежи, убийства были явлением заурядным».
Леонид Красин (слева) с братьями Германом и Александром. [ГАРФ]
Однако оказалось, что дурная слава Ишима преувеличена: братьев Красиных там никто не тронул, а через несколько лет они уехали учиться в Тюмень (об этом ниже). В конце 1882 года за ними последовала вся семья: 22 ноября Борис Иванович был назначен тюменским окружным исправником — начальником полиции всего громадного Тюменского округа. Это была уже весьма высокая должность с большими полномочиями. 8 мая 1885 года он был произведен в коллежские асессоры, имея к тому времени уже два ордена — Святой Анны III степени и Святого Станислава III степени. В год получал 735 рублей жалованья и столько же «столовых», что было по тем временам немало. Однако Герман писал: «Семья была большая. Заработка отца едва хватало на удовлетворение ее потребностей, но это имело свою хорошую сторону, приучая с детства рассчитывать свои силы и ресурсы и жить не свыше того, что имеешь». Семья и правда продолжала расти: в 1875 году Антонина Григорьевна родила дочь Софью, годом позже — сына Александра, а в 1884 году в семье появился еще один, последний сын Борис.
Леонид Красин в автобиографических заметках вспоминает детство куда более кратко: «Детство, проведенное среди природы, на берегах могучих сибирских рек, в бесконечных лесах и травянистых степях и лугах Сибири, с ранних лет заложило во мне большое влечение к естественным наукам». Здесь память его явно подводит: «могучими» Тобол и Ишим, на берегах которых он рос, можно назвать только в пору весеннего разлива.
О жизни их семьи Герман пишет: «Всеми семейными делами управляла всецело мать — женщина очень умная и деловитая. Для нас она была, в полном смысле слова, мамой, доброй, любящей, заботливой и умелой. Она умела нас и накормить, и обшить, сделать все, что нужно, в болезни и пр. Впоследствии она превратилась в „бабушку“ и в этом звании так или иначе пестовала до самой своей смерти (5 ноября 1914 года) даже и нас, взрослых, в особенности же старшего своего сына Леонида, который стал уже Никитичем и который всегда доставлял ей больше всего хлопот благодаря неугомонному своему характеру».
Дед будущего революционера по матери Григорий Иванович Кропанин жил в Кургане в большом деревянном доме, где кое-как размещались его 11 отпрысков, из которых Антонина, мать Леонида, была самой младшей (она родилась 1 марта 1850 года). Деда братья Красины не вспоминали: в гости он их не звал, поскольку в доме и так было тесно, и особой приветливостью не отличался. Зато они очень любили брата матери Ивана Григорьевича, которого часто навещали. О нем Герман пишет: «Дядя звал нас „стариками“ и был нам большим приятелем не только потому, что был наидобрейшим человеком, но и потому, что был большим „ученым“ и затейником: он интересовался всякого рода науками и техникой и хотя никогда ничему путем не учился (негде было), но был и фотографом, и естествоиспытателем, и рыболовом, и птицеловом, и пр. и пр. Ко всему этому он был философ-толстовец и зачастую рассказывал очень интересные вещи по поводу всяких происходивших событий». Герман вспоминает также, что они с братом помогали дяде печатать на принесенном из полицейского управления (явно с согласия их отца) гектографе известный трактат Толстого «В чем моя вера?».
О детстве нашего героя — а это, как известно, важнейший период в жизни человека, когда формируются его характер и привычки, — мы знаем только со слов его брата Германа. Поэтому снова процитируем его талантливо написанные воспоминания:
«Раннее детство — лет до 6–7 — провели мы в деревне. Житье было великолепное: родители нас любили, обращались с нами и отец, и мать, как со взрослыми, и давали нам большую свободу, наблюдая только, чтобы не попали мы в какую-либо беду — в реку, под колеса и т. п. О наказаниях мы не имели понятия и получали только по временам за какое-либо „дело“ соответствующее внушение, в особенно „тяжких“ случаях даже и от отца. Баловать нас не баловали, ибо родители жили вообще скромно; но если, например, один бывал именинник, то и другой тоже „именинничал“ и получал подарки наравне. Мы были погодками и все время были вместе. Тон задавал, конечно, Леонид, я же был не только моложе, но и потише его и был как бы его ассистентом. Он был очень предприимчивый и смелый мальчуган, шалуном однако же никогда не был, и приключавшиеся проказы имели обычно какое-либо обоснование. Больше всего хлопот матери доставляла его чрезвычайная любознательность и подвижность: того и гляди удерет в какую-нибудь экскурсию с деревенскими ребятами или самостоятельно со своим помощником, т. е. со мной.
Между собой жили мы дружно, и в памяти почти совсем не осталось воспоминаний о ссорах; помню только, что один раз за столом были какие-то жесты вилками, и нам было обещано лишить нас этого орудия. И был еще второй случай, гораздо более серьезный: в первый приезд отца в Тюмень, когда нам было уже лет по 7–8, мы, должно быть, порядочно повздорили между собой и подрались, но только помню, что от мамы последовало серьезнейшее внушение; я помню ее строгое и огорченное лицо и категорическое заявление, что если мы и впредь будем себя вести так же, то ей таких детей не нужно и мы можем уходить на все четыре стороны; помню, как сильно мы приуныли, собрали себе узелки, вышли на крыльцо и стали совещаться, куда же нам теперь идти? Помню и радостное чувство, испытанное при последовавшем тут же возвращении в родительское лоно. Вообще, как просты и дружественны ни были отношения наши с отцом и матерью, мы все же инстинктивно понимали, что „шутки шутить“ с ними никак нельзя».