Страница 92 из 108
Бабушка несёт пластиковую корзинку, сине-жёлтую, ручки тянутся друг к другу, как ни раздвигай, в корзинке молоко, хлеб, купили по дороге в сад, половину съели и выпили, залечили молочный пакет бинтиком, чтобы дома снова вскрыть, прокипятить молоко, а пакет вымыть, вывернуть чёрной изнанкой, которая, кажется, совсем не подходит молоку, и повесить сохнуть над раковиной (какая была раковина? какой кран на кухне?), и дальше тумбовый стол, от него в памяти остались только жёлтые лаковые двери, там хранился переизбыток тарелок, тёмные сцепившиеся стопки, ни разу не рассмотрел рисунка на них, но мерещится шиповник. Из посуды были выставлены в мир четыре тарелки и три чашки — этого хватало, на окне большая эмалированная кастрюля с игривой, не прижимающейся плотно крышкой, в которой варилось только затяжное, редкое, вроде холодца, на плите натруженные кастрюльки-сёстры поменьше (бесконечный суп, бесконечная картошка, бесконечные макароны). Эмалированный заварочный чайничек с птичкой, птичка пытается взлететь, чайничком не пользовались никогда, он стоял на холодильнике, хранил в себе номера телефонов, таблетки, заколки-невидимки, два тюбика губной помады — одна выдвигалась рычажком, розовый цвет, другая выкручивалась, тёмно-красная, в общем-то закончившаяся, но спичкой ещё можно было поковырять и подкрасить губы. Там же, на холодильнике, было зеркало с ногой за спиной, нога иногда подкашивалась, и зеркало падало, показывало потолку его самого. Я вставал на цыпочки (цыган, цыц, цыплёнок), чтобы снова поставить зеркало, хоть теперь холодильник и крохотным показался бы, как бывает со стариками, рядом с которыми ты из ребёнка так несуразно вытянулся. Куда деться от этой мебельной преданности? Мебель стояла по местам, а теперь толпится, просится обратно, недослужила. Первая прискакала тумбочка из коридора (на ощупь — колючие шарфы), дрожит, как замёрзший пёс в московском подземном переходе, дверца открывается вниз собачьей счастливой челюстью. Был ещё такой худенький детского роста шкафчик, колоночка-болоночка, в дверце — зеркало, делящее тебя пополам. Стая длинноногих благородных стульев, всегда вместе вокруг стола, шпана табуреток в разноцветных повязках, хочется уже топнуть ногой, чтобы все разбежались: ну-ка!
За окном поезда начало темнеть, но ненадолго, всего 10 лесных минут, а потом выскочило ближнее электрическое Подмосковье и засветило. Я рассматривал новые многоэтажные дома, которые совсем уже не похожи на моё детство, на бабушкин дом, и они как будто мешали мне. Я закрыл глаза, чтобы снова (приём уже понятен) увидеть, как мы поднимаемся в гору из сада. До бабушкиного дома идти примерно полчаса, может быть, сорок минут, если посидеть и передохнуть, и у детской библиотеки, в которой я всегда (кажется, до сих пор) должен «Хоббита» и «Врунгеля», мы обязательно садились на гигантских шинах. Шинами поменьше, развеселёнными белой и жёлтой краской, выгораживали пешеходные дорожки, а эти были брошены не для красоты, а просто для напоминания, что раньше было что-то такое огромное, потом разрушилось, и вот — его обломки. На них мы сидели и говорили (о чём?). Но даже при всей определённости пути появляются пятна: если идти через библиотеку, выйдешь к той части Московского шоссе, где нет светофора, и как же мы перебегали эту дорогу? У бабушки артрит, и она, наверное, торопливо хромала. Получается, было мало машин, сейчас — не перебежали бы. Я абсолютно не помню этих переправ через Московское шоссе, память решила, что это не важно, а я бы посмотрел, как бабушка, хромая, испуганно (глаза, уши, три лапы) бежит. Дальше — улица со старыми двухэтажными домами, среди них вылез, растолкав локтями, один — красный, кирпичный, в котором жила Клавдия, это называлось