II
Во дворе бабушкиного дома лежал июльский вечер, в котором, как в высокой траве, проступали руины детского беззаботного вечера. Небо уже начало темнеть, поэтому двор прятал углы, сворачивался на ночь. Я перебрал перекладины для выбивания половиков, вычерпанную песочницу, выгнувшуюся от радикулитной боли лавку. Всюду у подъездов появились автомобили, на лужайке сделали парковку, шутки ради я поискал глазами «москвич» Вериного мужа и, конечно, не нашёл. Я встал у песочницы и повернулся к дому. Давняя привычка заставила проверить (дома ли? смотрят телевизор или уже спят?) балкон бабушкиной приятельницы, имя которой я забыл, но помню её синие волосы, всегда подняты в высокую причёску, помню, что у неё был инфаркт, и она объясняла, что это когда на сердце большой рубец, рана, и я ужасался, она тяжело дышала, и муж её любил, и водил под руку, а она не надевала кофту, а только набрасывала на плечи, и в этом было что-то болезненное, слабое, как будто у нее не хватало сил надеть кофту. Что-то вроде Риммы, Эммы, благородное задвоение томных согласных. В её окнах сейчас зачем-то горел свет, хотя она давно умерла. В том же подъезде (я спустился по диагонали на тёмные окна первого этажа) жила мамина знакомая Верочка, которую бросил муж с ребёнком. Почему бросил — не ясно, но было такое мнение, что зря. Верочка приятно пахла губной помадой, казалась красивой и грустной, заставленной обильной мебелью, завешенной настенными коврами (я заносил ей что-то от мамы), к тому же первоэтажная тёмная квартира, застеклённый балкон. В бабушкином подъезде на первом этаже окна с непростой судьбой: слева — женщина (очки, требовательный взгляд, звонкий голос), несчастливо живущая с выпивающим, мало зарабатывающим мужем, справа — женщина, несчастливо разведённая, тонкое лицо, острый деревянный нос, две-три вынужденные бигуди, разменялась с мужем сюда, в пригород, на первый этаж, осела на дне жизни. В их окнах свет не горел, что ничего не значит, потому что планировка такая: комната на эту сторону, кухня — на ту, и двадцать лет спустя они могут быть живы на кухне. Я с ужасом посчитал и испугался того, как они, наверное, постарели, как постарела моя мама, от Верочки отвалился чк. Окна Лидии Сергеевны, уже в моем детстве состарившейся до древности, во двор не выходили, и она парадоксально казалась живой: спряталась в сердцевине и упорно двигает челюстью.
С одной стороны бабушкиного дома — детский сад, который все называли старый детский садик, он при мне уже не работал, а с другой — дом с каким-то номером, например, семь или шесть. Я когда-то говорил: «Видел Галину Андреевну из (называл номер) дома». Может быть, вообще четвёртый? У балконов в том доме были розовые отгородки, и за ними прятались ноги и трусы старого куряки, он теперь уже — всё, а тогда курил и посматривал сверху. Иногда хозяева богатели и решались застеклить и утеплить балкон, эту розовую отгородку заменяли на что-то другое, и такой балкон казался неправильным. Галина Андреевна, старуха из этого дома, сильный артрит правого, пожалуй, колена, как будто не шагала, а раскачивалась, подталкивала себя палкой, носила очки, косынку, кустистые седые брови. За ней тоже стояла сложная семейная история, которая, считалось во дворе, и довела Галину Андреевну. Она жила с детьми и всё время с ними ругалась — сын, вечная невестка, вечные внуки. Её, наверное, уговаривали: не обращай внимания, Галина Андреевна. Но вот она замочила бельё в ванне, перегнулась прополоскать и упала головой вниз с инсультом и умерла. Бабушка была поражена, что только вчера видела Галину Андреевну, и всё время говорила, что Галина Андреевна, наверное, понервничала. Так на трёх китах и улеглась в памяти Галина Андреевна: ноги колесом, понервничала, упала в ванну. Меня удивило тогда, что можно понервничать и умереть. Я пересчитал розовые загородки: их осталось семь, остальные сделали ремонт. А детский садик совсем состарился, зарос травой, у забора торчал трухлявый деревянный грибок, гнули спину когда-то вкопанные в землю, предназначенные для непонятной игры шины, за кустами виднелось серое кирпичное здание с редкими вставками (чтобы хоть чуть-чуть повеселее) красного кирпича. Там когда-то спали дети, теперь им сорок лет. Напротив бабушкиного дома — параллельный дом, точная копия бабушкиного, только с буквой А. В нём жила парикмахерша. Она стригла на своей кухне: всех женщин — коротко, под горшок, всех мальчиков — под полубокс. Я ходил к ней несколько раз и всегда возвращался очень носатым. Я пытался ей объяснить, что мне бы хотелось только слегка, чтобы остались волосы, и такой, знаете, волной пошли бы, но она с красным виноватым лицом, которое, казалось, может заплакать в любую минуту, стригла меня под полубокс: голова колючая, почти лысая, только вдруг чёлочка и нос. Однажды у магазина бабушка увидала женщину из этого дома. Женщина шла медленно и осторожно, боясь упасть. Бабушка предложила ей помощь, и женщина благодарно заулыбалась, взяла бабушку под руку, и они медленно так вместе пошли. Бабушке самой стало даже нехорошо, верхнее сто сорок, не меньше, подумала она. У дома с буквой А бабушка отпустила женщину в подъезд и спросила: «Какое же давление у вас?» «Да у меня похмелье», — ответила женщина и очень, очень благодарила бабушку. На этом доме можно вычислить окна квартиры как у бабушки, но поддельные, ненастоящие. В них сейчас из скромности не горел свет.