Фарфор

— Юрочка, трусики переодел? — спрашивает бабушка, и я вдруг злюсь на трусики, от которых делается стыдно, хочется пнуть землю, я понимаю, что где-то лучше, чем здесь, а бабушка неожиданно кажется мне толстой, глупой.

— Да переодел я, — говорю я раздражённо, но тут же замечаю, что бабушка сидит так беззащитно, с мокрыми прядями волос, поглаживает колено, и я пугаюсь своего раздражения и притворно радуюсь, пытаясь спрятать резкий голос: — Какой чистый ковёр!

— Хорошо — повесим на стену чистенький, свеженький, — наслаждается бабушка.

Ковёр сохнет, потихоньку поднимает ворс, кажется, что он простил нас. Переодевшись, я сажусь рядом с бабушкой, мы смотрим на противоположный берег: там лежат люди, рука устала читать и заснула, по воде ленится французская песня, из которой я узнаю только слово ностальжи. Мы предчувствуем отца, и как будто из нашего предчувствия появляется гудение, постепенно крепнет, расталкивает чаек, музыку, наконец превращается в откровенный грохот, и тут выезжает в облаке пыли, зелёный, гордый, с коляской — мотоцикл.

— Давай собираться, — говорит бабушка, и мы, пока отец огибает запруду, складываем покрывало, термос. Бабушка берёт в рот оставшуюся сушку, сосёт её (грызть нельзя, жалко протез) и поэтому говорит с отцом с помехой: кеёночку вяла под коёр.

— Клеёночку она взяла, — дразнится отец.

Мне нравится быть одному в коляске. Подо мной, как ответное письмо, сложен обновлённый ковёр. Отец садится, за ним залезает бабушка, мотоцикл передаёт, как она плюхнулась. И мы трогаемся. Я понимаю, что мы будем проезжать красную машину, и жду, чтобы не пропустить. Мы подпрыгиваем на неровной дороге, давим придорожную траву, объезжая яму, шумим, вот красная машина. Я тут же вижу их на покрывале: книга оставлена открытой, две девушки лежат на животе, позвоночник, ключицы, две половинки лица, а он — на спине, лицо закрыто от солнца разочаровывающей кепкой, я хватаю глазами что успеваю — скрещённые в лодыжках ноги, колени, ловкие плавки, впадина живота под вздёрнутыми (руки под головой) рёбрами. Поворот насильственно оборвал мой взгляд, но я обернулся (со стороны кажется: на воду) и, напрягая шею, быстро спустился от бейсболки до ног, не заметив ничего конкретного, но как будто выровнял статуэтку на полке, и мотоцикл уехал от запруды.

Мы быстро пересекли поле, показалась разрушенная церковь, и Игорь появился на секунду, напряжённое лицо, выскочило бабушкино слово трусики, но не случайно, а намекая, и пока намёк не успел проступить, я постарался побыстрее затолкнуть его назад. Автобусная остановка, палисадники с флоксами, хаотичные курицы, собака, наверное, спит. Село заканчивается, начинается линия посаженных вдоль дороги тополей, за которыми висит вечереющее красное солнце. Я прикрыл глаза, всплеск воды, трусики, нет, я мечтаю о магнитофоне. За веками щекотно мелькают тени деревьев, солнце мягко шутит, и кажется, что там, снаружи, складывается какой-то узор.

— Давай его прямо на балкон на перила, он за ночь и за завтра точно высохнет, — просит бабушка особым дружелюбным голосом, пока отец поднимается перед ней по лестнице с потяжелевшим от воды ковром.

— А если дождь? — укоряет отец за непредусмотрительность.

— Да не обещали дождя.

— Не обещали ей.

— Да и небо ясное.

— Ой ладно, небо.

Отец вешает ковёр на перила балкона, цветок в центре делится пополам, и тому, кто идёт по улице Михалькова, видна половина нашего ковра.

— Какое дело сделали! — торжествует бабушка.

— Дело сделали, — ворчит отец и уходит ставить мотоцикл в гараж.

Мы с бабушкой моемся после запруды, надеваем чистые халаты: бабушка — коричневый, с розовыми завязками на рукавах, на которые никогда не хватает аккуратности, и они всегда болтаются, а я — шелковистый синий, бывший бабушкин рабочий, выпрошенный мною на после мытья, потому что я видел такое в сериале. Мы выходим на балкон, тёплый вечер, прогретый дом, бабушка гладит ковёр рукой, чистый, приятный, не то что было. Солнце лежит за полем и оттуда розовеет. Бабушка довольна, ловко упросила отца.

А утром сквозь сон и бормотание радио я слышу:

— Бляяяядь!

Я тут же просыпаюсь, бабушка врывается с балкона, в стёклах двери трясётся отражение улицы.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Ковёр ёбнулся.

Я в трусах бегу на балкон и смотрю: ковёр с выгнувшимся узором валяется под нашим балконом — в садике Дмитрия Алексеевича с первого этажа.

— Прямо на кабачки! — кричу я, торжествуя.

— На кабачки? — спрашивает бабушка радостно, ей вдруг передаётся моё торжество. — Ну пиздец! Пойдём скорее. — Бабушка надевает платье и уже смеётся. Я натягиваю штаны и тоже начинаю хохотать.

— Постирали, — смеётся бабушка, повязывая косынку.

— С мылом, — ловлю я бабушкин смех.

В подъезде мы хохочем так, что кажется, будто мучают какое-то животное — оно пытается вздохнуть и сипит.

Нам нужно обогнуть дом и подойти к нашему балкону между клумб и огородов, которыми занимаются жители первых этажей.

— Дмитрию Алексеевичу скажем?

— Ты что, они с Лидией плешь проедят мне. Только если заметит.

Я смеюсь ещё громче, а бабушка останавливается даже, чтобы отдышаться от смеха.

— Пойдём быстрее, пока во дворе никого.