Фарфор

V

Дядя Юра умер так, что хочется побыстрей прижать рукой, и ваты, ваты — разошлись швы после операции на сердце. Дядя Юра был рентгенолог, и считалось, что слабое сердце, неудержавшиеся швы — следствие его работы. Остались многие: жена Ира, двое детей — Миша и Оля, одиннадцатый и девятый класс, мать, отец, две сестры — все руками зажимали рану его. Операцию делали в Москве, поэтому дядя Юра умер по телефону. В этот день Оля почему-то была с бабушкой Сашей на работе — в детской больнице. Бабушку позвали к телефону, вспоминает Оля, и они обе пошли. Оля смотрела на бабушку, пока ей что-то говорили, а потом бабушка отнесла трубку от уха и сказала — не Оле, а вообще: «Он умер». Все тут же бросились в Киров — и мама, и тётя Надя, и бабушкин брат Коля. На похороны меня не взяли, поэтому я запомнил смерть дяди Юры так, будто далеко, за лесом, что-то грохнуло, забегали в деревьях люди, но, если посмотреть по сторонам, ничего не заметно. Пока в Кирове плакали, у меня торжествовало самое начало лета, сад, река, шорты, неделю я жил с бабушкой (в одном абзаце) Галей, которая грустила, конечно (вот жизнь…), но легко отвлекалась на телевизор. Потом отец вернулся с похорон и купил мне ящик лимонада в стеклянных бутылках — «Вечерний Арбат». Наверное, на фоне смерти хотелось порадовать ребёнка — ещё ведь это совпадение имён. Никогда раньше я не пил столько лимонада, и этикетка «Вечернего Арбата» с последней бутылки долго хранилась среди фантиков: синяя надпись на чёрном фоне, три огонька, размытых дождём, или если прищурился — чистое счастье, не потревоженное кировской смертью дяди Юры.

Отец повёз нас с Денисом в Киров на сороковой день. В плацкарте с нами ехал старик, который очень напоминал мне деда Якова — сухое лицо, очки, палка. Он разбудил меня рано: «Юра, вставай, уже Киров!» Я сел на полке и посмотрел в окно: мелькали ёлки, никакого намёка на Киров, но я не возражал, мне нравилось смотреть в окно. «Киров! Киров!» — улыбался старик. Откуда он возвращался? Почему так радовался? В вагоне все спали, и только мы со стариком ждали, когда расступится лес и выскочит Киров. Поезд загремел над Вяткой, мы со стариком взвились в восторге над водой и песком. Но в большой квартире на Октябрьском проспекте острым льдом в каждой комнате (и на кухне, и в ванной) холодела смерть. Бабушка не вышла встречать меня. Странноватое слово у-м-е-р оказалось важнее, больше меня, я затерялся в белых с серебром буквах и понял тогда, что это значит: дядя Юра у-м-е-р, 1946–1989.

Ещё ведь это совпадение имён. Мама звала меня: «Юра! Юра! Пойдём кушать!» У тёти Иры красные глаза и нервные руки. Юра! Юра! Дочка Оля бесконечно плетёт подвесное кашпо из серых капроновых ниток, день за днём, цветка, чтобы подвесить в него, нету. Сын Миша почти не появляется дома, и все его ищут, звонят друзьям — не у вас ли? В квартире сжалась пружина и вот-вот вытолкнет нас всех. Лица перечёркнуты, смяты, расправлены наспех. Юра! Юра! Бабушка идёт со мной на остановку — все уехали раньше, на машине, с заездом по какому-то делу, а мы должны ехать на троллейбусе, сделать пересадку, впереди готовится чёрное горькое кладбище. Бабушка туго повязала косынку под подбородок (мне казалось, она должна больно давить ей) и вела Юру, Юрочку через сквер к остановке, шла чуть впереди, сильно сжимала мою левую руку и не знала, что я навсегда запомню, как она вела меня к остановке. Дядя Юра умер, и я, Юра, Юрочка, случайный повтор, свидетельство маминой любви к брату, был в тягость ей, она убегала от меня и тянула меня за собой. Потом она писала мне в письмах Дорогой мой мальчик Юрочка!

С дядей Юрой, живым, у меня было связано всего одно воспоминание, из самого раннего детства, снизу вверх: кухня, пол в клетку, чёрные квадраты чередуются с зелёными, длинные ноги, нос, очки, непонятная улыбка взрослого человека. Привезли из леса грибы, их нужно разбирать, смотри какие скользкие шляпки, бабушка садится на маленький стульчик, они с дядей Юрой смеются, а я смотрю на них. Больше ничего не помню, потом он уже — фотография. Бабушка стирала пыль с телевизора тряпкой, брала Юрину фотографию и проводила ладонью, не тряпкой, и не вытирала, а гладила Юрино лицо, глаза его, нос его, а лоб — её.

Если присмотреться, можно разглядеть тогда, после похорон, в большой квартире на Октябрьском проспекте деда Якова. Он жив ещё, старый, ржавый, с сединой и палкой, доктор-хирург Яков Иванович, у сына разошлись швы после операции. Но я не помню его тем летом. Сидел, наверное, в кресле сухой пачкой пожелтевшей бумаги, редко выходил из комнаты. Мы ни разу даже не поговорили с дедом Яковом. «Юра, закрой клавиатуру!» — осталась такая рифма в памяти, я только приоткрыл крышку пианино. Похороны деда Якова были через год после дяди Юры, немного, на две недели, сдвинул дату. Дед Яков никого не удивил своей смертью, а скорее подтвердил, жизнь не оборвалась, а истончилась. Бабушка была с ним в больнице, и умер он у неё на руках — так говорили. Но я никогда не видел их даже сидящими рядом, поэтому сложно было вообразить такую нежность — дед на руках у бабушки. Вместо этого в воображение просилось что-то античное, мраморное. Он был суровый, коммунист, главный врач, запрещал и указывал, кричал (куда пропали те письма?) на бабушку Софью, маму бабушки Саши, в косыночке. Так его и оплакивали, сурово, организованно. Дед Яков ходил в бабушкин сад как на экскурсию и показывал тростью Что это? Цветы? Вырвать и картошку посадить! Что это? Мелисса⁈ Что это? Какие ещё патиссоны⁈ Бабушка кивала, но делала как хотела: у деда полиомиелитная (по буквам) нога, он в сад приходил в лучшем случае раз в год, картошка росла без участия деда Якова. Но надо же было всякий раз забираться на постамент. Такой характер, делала вывод мама, и когда кричала, объясняла, что и в ней есть кое-что от деда Якова. Бабушка с дедом проработали в одной больнице в Уржуме десять лет, но, когда они с семьёй приехали в Киров, бабушка попросилась тайно от него в другую больницу — в детскую. Цветов на его похоронах было много, как раз распустились пионы.