В прихожей шкаф до потолка с театрально раздвигаемыми дверцами, я тяну одну створку, и захватывает дух — резиновые сапоги, лампочки, синий блестящий пылесос-ракета, перевязанные пачки журнала «Огонёк» за многие годы, с начальной школы дяди Юры. Я пытаюсь просунуть палец между журналами, чтобы увидеть хотя бы одну обложку, но пачка вредничает, я вижу только что-то красное и, кажется, траву. Нужно бы, думаю я, однажды (этого никогда не случится) развязать, рассмотреть всё внимательно, и я затягиваю занавес высокого шкафа в прихожей, иду в бабушкину спальню, исправно звенит троллейбус из раскрытого балкона. Несколько лет назад я нашёл у бабушки в комоде письма. Моя мама (испортившийся почерк студентки, знакомый мне только по утренним запискам) писала из Москвы: пришли, пожалуйста, ткань на юбку, посылку с поезда встретила, спасибо большое за свитер. Тогда я прочитал всего несколько писем, дошёл до того, где мама высказывала давнюю обиду (а как можно жить дома? не обращать внимания на то, как отец кричит на бабушку Софью?) и остановился — кто-то вернулся домой. С тех пор в каждый приезд я пытался найти эти письма, но не мог — письма как будто (может, в самом деле?) перепрятали. Над комодом на стене — лампа, которая издаёт звук летающего насекомого. Лампу бабушка взяла в больнице, такие вешали в кабинетах, а она попросила домой, чтобы удобно было читать в кровати. Я включаю лампу, сажусь на пол, начинается сеанс. Ключ, выпадая, торчит из замка, я поворачиваю его, и дверцы, устав держать, открываются сами. Запахло смесью лака, бумаги и дерева. Папки, вазочка с карандашами и ручками, футляры со столовыми приборами — всё этот как было год назад, два года назад, три, с незначительными, словно подмигнули, изменениями: новый флакон с одеколоном, откуда-то выпрыгнула пачка лезвий «Спутник», 10 шт. цена 1 ₽ Ленинград, ул. Крупской, д. 55, забыл, что лежит в картонной сиреневой коробочке (а, белая меховая брошка). Я тащу краешек сшитой курицы — её надевают на чайник, чтобы сохранить тепло, но сейчас в ней защищённая от повреждений большая лакированная шкатулка — драматическая чернота фона, ярко-красная, раскалённая птица, раскрывшая многоцветный, с переливами, павлиний хвост, юноша с мелким, непонятным выражением лица устремил к ней руки, слева яблочки, справа ягодки, на изумрудном поле бревенчатые домики, далее, в черноте, весь мир. Я открываю шкатулку, внутри всё смягчено алым бархатом, тут даже не лежат, а оставлены драгоценности, которые бабушка почти не носит. Я вытягиваю первые попавшиеся бусы — чёрный гранёный, с детективным оттенком агат на податливой нитке — и вешаю себе на шею, бусы услужливо, издавая лёгкий неназываемый звук, реагируют на мои движения, приятно холодят шею. Я с нежностью ветеринара приподнимаю переплетённые нитки бус, браслетов, вынимаю на свет колечки — все смотрят благодарно, блестят глазками, но быстро устают, покорно ложатся обратно. Под шкатулкой два фотоальбома с толстыми листами, много раз пересмотренные мною, но я достаю их, чтобы снова найти мамины детские фотографии, где у них с тётей Надей и дядей Юрой круглые стриженые головы, девочки, привыкшие к косам, смеются, радость выведенных вшей и необычных причёсок. За альбомами обнаруживается плоская коричневая вазочка, из которой торчат карандаши с прикреплёнными к ним чернильными перьями — они меня очень интересуют, и я лезу за вазочкой, а когда поднимаю её, от задней стенки комода делает шаг плотный чёрный конверт. На ощупь я понимаю, что внутри — фотографии. Ожидая чего-то улыбающегося, отпускного, может быть, далёких родственников, я вынимаю фотографии и даже не сразу понимаю, что вижу: люди стоят в ряд в похожей одежде, косыночки, кофточки, галстуки, лица не просто серьёзные, а как будто терпят, на переднем плане нечёткая бабушка в платке с рукой у рта. Мне становится страшно, но я, конечно, смотрю следующий снимок: всё почти так же, но фотограф делает шаг назад, и бабушка чётче, почти в фокусе, плачущее лицо, одна рука ото рта спустилась на грудь в беззащитном, последнем жесте, а другая держит (это уже нечётко) что-то вроде ящика, из которого выглядывают цветы, и я в ужасе понимаю, что это похороны, бабушка у гроба, я пугаюсь ничем неприкрытого, не сдержанного бабушкиного плача и быстро, точно зная, что это всё нельзя, убираю фотографии обратно в конверт, отворачиваю его лицом к стене, задвигаю вазочкой, фотоальбомами, шкатулкой в курице, закрываю дверцы комода и поворачиваю ключик, он в отчаянии свисает из скважины.