Фарфор

II

К бабушке из Кирова приставляли специальный опознавательный знак — Саша. Была просто бабушка — во Владимире, полноправная и безоговорочная, и бабушка, требующая пояснения: из Кирова, Саша, мамина мама. Бабушка Саша была совсем непохожа на бабушку Галю (имя Галя появлялось только в том случае, если обе бабушки оказывались в одном разговоре), да если бы не я, никому и в голову бы не пришло сравнивать этих двух пожилых женщин из разных городов, тысяча километров друг от друга, Цветаева и Ахматова, Саша и Галя. Но я сравнивал: бабушка Саша подкрашивала брови карандашом, пользовалась губной помадой, если ей нужно было пойти в больницу или к приятельницам, коротко стриглась, а бабушка Галя ничего этого не делала. У бабушки Саши не болели ноги, это было удивительно, потому что у бабушки Гали болели. Бабушка Галя передвигалась тяжело, основательно, как все люди с палкой, стояла скульптурно, а бабушка Саша ходила быстро, по делам, энергично. Правда, после дяди Юры в её походке появилось что-то фарфоровое, хрупкое, как будто чашка ненадёжно стоит на блюдце. От бабушки Гали не осталось писем, адресованных мне, почерк я запомнил по квитанциям, а бабушка Саша регулярно писала мне на старой тетрадной бумаге. У бабушки Саши квартира пятьдесят пять, у бабушки Гали сорок четыре, это казалось мне остроумным. Бабушку Галю я видел каждый день, а бабушку Сашу слышал раз в неделю, по предшкольным воскресеньям: сперва мы с мамой ходили на телеграф (Киров не отвечает! пугала телефонистка. Ждать будете? Будем!), потом нам установили домашний телефон, и мама считала гудки, после третьего лёгкий укол, после пятого холодело сердце, после седьмого наступала паника, мыла голову, ну слава богу, а то я уже начала волноваться!

Виделись мы с бабушкой Сашей раз в году в Кирове, ровно, как ножом отрезанные, две летние недели. Наша встреча была обречена на расставание, повреждена пульсирующей датой отъезда, среда двадцать третье июня, 20:45, укус блохи — седьмой вагон. Поэтому, когда мы входим во двор бабушкиного дома, мы с мамой засекаем четырнадцать дней и уже знаем, что первая неделя будет тянуться долго, а вторая понесётся, перескакивая, и в том, как осторожно мы открываем подъездную дверь, есть уже немного прощальной грусти, такой у нас с мамой характер. Мы поднимаемся, предчувствуя встречу, красным выгибаются перила, я веду по ним рукой, мне нравится, что так гладко. На четвёртом этаже мы привычным прошлогодним шагом пересекаем лестничную клетку и звоним. Какие-то секунды неопределённости, и из тишины, из глубины быстрые радостные шаги, в которых скрывается вот что: конечно, вчера вечером было поздно, и никто не звонил бабушке предупредить, что нам удалось купить билет и выехать, но бабушка, зная, что у мамы отпуск, ждала нас каждый день, не уходила рано в сад, держала колбаску и сыр наготове, пачка дрожжей в морозилке. И вот теперь бабушка торопится (обе дочери живут далеко) открывать дверь.