Фарфор

VIII

Летний перегретый сквер с неохотой, пугаясь шума, поглядывает на громкий Зубовский бульвар. Но чем дальше от дороги, тем тише, только общий московский гул, который даже к лучшему. Где-то там, если спускаться к метро «Спортивная», дом тёти Лары, и тётя Лара нависает над этим сквером лёгким, ничего не значащим облаком. За сеткой по собачьей площадке бегает пыльный завалявшийся шпиц, в глубине сквера хохочут, визжат карусели, но среди веселья вредничает плач. Я сел на лавку. Послеобеденная сонливая скука, слышно, как люди передвигают ноги, задевают мелкие камушки дорожки, иногда человеческие шаги усугубляются собачьими, и получается что-то преданное. Прошёл пожилой мужчина с двумя таксами, одна убежала вперёд, другая отстала, и мужчина попеременно выкрикивал два имени: «Сэмми! Марти!» Велосипед уверенно, с хрустом разрезал парк, а детский самокат лишился своего голоса, когда ребёнок устал и отдал его маме.

— Что, пузыри будем пускать? — спросила мама специальным притворяющимся голосом.

— А она мне говорит такая: как же ты будешь… — изобразила кого-то женщина в костюме, тесная юбка, колени рвутся на свободу.

— Господи, ведь сейчас такие стали делать плиты, что даже если убежит что-то… — говорила по телефону, осуждая кого-то, аккуратная дама средних неконкретных лет.

— Мам, я хочу сделать снежинку, — сказала девочка, хотя лето, жара, но, может быть, именно поэтому.

— Ко мне! — хозяин позвал собаку.

— Вы мне звонили.

— Ко мне, Марти!

— Смотри под ноги!

— Смотри, собачка! Да, со-ба-чка, гав-гав.

Группа старушек, разбавленная статистически допустимыми старичками, шла по скверу. Один из старичков с видом гида указывал направление. Но это не туристическая экскурсия, а что-то другое, что — непонятно, не слышно. Встреча выживших выпускников?

— Ну кто знал, кто знал-то, — с усердием сказал по телефону пожилой мужчина, — я бы приехал тогда, извини меня, в шесть.

Где-то громко заплакал ребёнок, но я отмахнулся: детский плач малого веса, режутся зубки или хочет лимонад. С площадки доносился глухой, небольшой породы лай. Простукали по дорожке старомодные каблучки, не разговаривающие по телефону. Всё это — фоновое тиканье хорошо настроенных часов, которое не замечаешь никогда, только если вслушаться особенно, проверить пульс. Люди гуляли, разговаривали, кричали на детей, вытягивали летний день — словом, просились на задний план чьей-то фотографии. Как по заказу появились жених и невеста в сопровождении фотографа, невеста старалась красиво придерживать платье и букет. Я испугался, что навсегда попаду к ним в кадр, останусь в семейном архиве, и поспешно встал с лавки. На выходе из сквера я увидел стенды с рассказом об истории этого места, но от того, что здесь долго, век за веком (глаз успел выхватить 1685 г.) ходили люди, сделалось тесно.

Когда я не нашёл ящика с письмами тёти Муси, меня стало преследовать воспоминание о двух сложенных в маленький прямоугольник клетчатых бумажках. Как будто у себя дома я натыкался на такое: учительский почерк тёти Муси и коричневое пятно на листе, ближе к месту сгиба. Время от времени я перебирал бумаги в шкафу, перелистывал старые, привезённые из Владимира книги, даже перетряхнул словарь литературоведческих терминов и понятий, и оттуда вывалились маленькие записки с номерами страниц и пометками, но письма не находились. И вдруг (это чувство похоже на вдохновение) я вспомнил, что на кухне в комоде хранится мой юношеский дневник. Я открыл комод и направил свет лампы на полки. Казалось, я настраиваю освещение сцены. Бабушкин фарфоровый сервиз, который я привёз от мамы, отвернулся к стене носиком, на него наступали новые бокалы и рюмки, игрушки из шоколадных яиц, высохшие морские камни, жестяные коробочки из-под чая, подсвечники, испачканные воском. И за сахарницей, в совсем тёмном месте, лежала записная книжка, распираемая всем вложенным, подчёркнуто откровенная (как мне тяжело без тебя), я тут же споткнулся о ненужную мне сейчас юношескую любовь, наклейки, билеты в кино, ряд 3, номер места пропал. И вот в середине ноября, семнадцатого, суббота, 22:40, ближе к концу дневника (безо всякой связи с написанным на страницах) я нашёл два письма тёти Муси, действительно сложенные в маленькие прямоугольнички, усугубляющие конверт в два раза (вероятно, чтобы не вывалились из записной книжки).

Тётя Муся жила в Горловке под Донецком и была сестрой бабушки только по отцу, дочь Сафрона от первого брака. Сразу же возникает давняя история брака Сафрона и Агнессы, бабушкиных родителей: в деревне их решили поженить, вдова и вдовец, оба с детьми, жизнь против смерти. Когда Агнесса увидела Сафрона впервые, он ей не понравился — маленький, чёрненький, сморщенный. Тут же, на пыльной дороге, и девочка Муся, фотографий их детства не осталось, и я подбираю бровки, подходящие к будущей взрослой актрисе. Но потом Агнесса и Сафрон присмотрелись друг к другу. Полюбили друг друга — не говорилось прямо, но рассказывалась история знакомства с примиряющим смехом, так что было ясно, что всё-таки полюбили, трое совместных детей, а всего выходит ну пусть девять — точно я не помню. При мне бабушка ездила к Мусе дважды, а остальное — письма. Мусе писал и я. Господи, о чём? Муся видела меня, когда мне было три месяца: новый тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год, сильные морозы, Муся спала на полу и однообразно шутила: «Ну что так плачешь? Мамка кушать не даёт? Совсем не кормит мамка!» Маму это раздражало, поэтому (от злости) шутка и запомнилась, остальные разговоры — растворились. Вот и вся встреча. Но специальная почтовая бумага, чернильные ручки, конверты — и я выводил «Дорогая тётя Муся!». К тёте Мусе привыкли со времён детства отца, а для меня Мусю как-то забыли состарить, и она осталась тётя Муся. Из всей бабушкиной семьи мы писали только ей. Прочие либо умерли, либо были мужчины, либо раздражали бабушку, и писать им не хотелось.

Милая сестричка Галочка, здравствуй!!