Зултурган — трава степная

— Борис врет! — отрезала Нина. — Не верю.

— А я готова ему верить! — отрезала сестра.

— Это невозможно, — глядя на нее с ненавистью, сказала Нина.

— Да успокойтесь вы, — вмешался Сергей.

Нина тут же представила себе, чем может обернуться для Бориса встреча с сотней Церена в каком-нибудь хотоне. Нине, несмотря на страшную обиду на брата, было очень жаль Бориса, все же родная кровь! Но не дай бог что случится с Цереном! Она не может представить себе жизни без него!

Нина, наконец, позвала гостей в дом. Выставила на стол, что могла. Сестра успокоилась, повели свои женские разговоры.

Зина хвалилась новыми нарядами, вслух подсчитывала нажитое, гордилась, что с мужем живут хорошо.

Нина слушала ее вполуха. Она знала, что сестра не любит Сергея… Вышла за него только потому, что не было другой партии, а в девках засиживаться не хотелось, да и время на дворе было такое, что лучше поскорее определиться в жизни. А сейчас она злословит по адресу Церена, выхваляется своим благополучием. Нина ловила себя на мысли, что ничуть не завидует сестре.

С этой встречи сестер прошло уже восемь лет. Нина совсем отвыкла от сестры. Но Зина оставалась последней из Жидковых.

Было о чем подумать и Церену и Нине в эту бессонную ночь.

Рано утром Церен собирался ехать в хотоны Довдон и Бирмис. Там он должен был принять участие в изъятии имущества у кулаков. В этих хотонах подлежали выселению шесть семей. Местные бедняки поддержали решение комиссии исполкома.

Он уже садился на коня, когда прискакал рассыльный и сообщил, что в хотоне Чоносов настоящий бунт, не дают подступиться к подворью Бергяса, чтобы описать наличный скот и инвентарь.

Церен вместе с Шорвой, начальником улусной милиции, выехали в Чоносы. Приехали туда ранним вечером. Хотон Чонос бурлил, как водоворот. Комиссию от улускома здесь возглавлял заведующий отделом народного образования, человек молодой и нерешительный. И Нарма, как председатель аймачного Совета, не мог рта раскрыть — собравшиеся сразу упрекали его в личной предвзятости. Кроме того: Бергяс провел большую подготовительную работу — преданные люди говорили о его добродетелях у каждого порога, старых должников он простил, не скупился на посулы, половину скота раздал тем, кто тянул за него руку. И эта обласканная бывшим старостой половина хотона противилась выселению Бергяса. Собравшись вместе, они шумели теперь у землянки местного Совета… Когда комиссия направилась к дому Бергяса, толпа, растянувшись во всю длину хотона, преградила ей путь. Комиссия подошла к дому, но он был окружен плотным кольцом людей, сгрудившихся у самых ворот, чтобы не пропустить приехавших из улуса в поместье Бергяса. Те, что были за забором, с крыльца выкрикивали что-то в защиту бывшего старосты, галдеж нарастал. Под градом злых слов члены комиссии стояли в растерянности, не решаясь протиснуться сквозь толпу. Но были в Чоносе и такие, что, отойдя в сторону, молча наблюдали происходящее. Этим Бергяс порядком насолил, они охотно избавились бы от недоброго главы рода, но ведь вместе с Бергясом уйдет и Сяяхля. А Сяяхлю наказывать не хотел никто.

В разгар перепалки между защитниками Бергяса и теми, кто не прощал ему обид, в хотон и въехали Церен с Шорвой.

Те, кто не собирался уберечь от справедливого возмездия Бергяса, не польстился на его посулы, расположились подальше от дома, по другую сторону проезжей дороги, отделявшей поместье старосты от кибиток бедноты.

Еще в пути Шорва высказал решение: вместе с Бергясом арестовать и крикунов, тянувших руку за мироеда. Церен предложил поступить осмотрительнее. Если не удастся накинуть узду на Бергяса сейчас, можно отложить это дело, пока не поговорит с людьми.

Церен издали увидел разделившуюся надвое толпу у дома бывшего старосты и сразу все понял. Поравнявшись с теми, кто был у дороги, он сошел с коня.

— Дорогие земляки! — обратился к выжидательно уставившимся на него однохотонцам Церен. — Я знаю: многим из вас жаль старосту. Каждый из вас приходил к Бергясу в трудную минуту и что-нибудь да получал из его рук. Пусть не даром, но получал…

— Верно говоришь, Церен! — крикнули от крыльца. Люди стали сходиться, окружая приехавших. Вскоре хотонцы сбились в одну большую кучу, впрочем придерживаясь каждый своей стороны.

— Вот вы, уважаемый Окаджи, — обратился Церен к худому, с жиденькой бородкой, гнутенькому старику, который минуту тому назад стоял у входа в дом старосты. — Разве не чувство благодарности Бергясу за две коровы, полученные в голодный год, привело вас сюда?

— О чем говорить, Церен? Ты ведь и сам все знаешь, — развел руками Окаджи Бораев.

— А разве вы, аава Окаджи, забыли, сколько лет сын и сноха ваши отрабатывали за два куска кошмы и пять отрезов на платья, которые дал к свадьбе Бергяс.

— Забыл уже! Забыл! — упрямо твердил Окаджи. — Да и время ли считаться с этим? Работа — удел бедняков… Хорошее тоже следует помнить.

— Может быть, тогда вспомните, что получили вы за выпас двухсот телков дружка Бергяса, Жидкова? — снова спросил Церен. — А ведь деньги от продажи стада Жидков поделил не с вами, с Бергясом.

— Пусть их покарает бурхан! — промолвил старик убито. — Не мой то был скот. Не мне сводить счеты…

— Скот был ваш, Окаджи! Вы его пасли, принимали приплод, растили, готовили к продаже. Так что же выходит: вы пасли, земли общинные, а скот Бергясов?

— Может, скажешь, что твой? — издевательски кричали справа.

— Наш скот! — возражали те, что плотно стояли ближе к темным кибиткам.

В это время из дома вышла Сяяхля — в правой руке небольшой узел с одеждой, рядом с ней робко ступала вытянувшаяся за последние годы, бледная от испуга дочь, Нагала.

— Мы готовы, — сказала Сяяхля с покорностью. — Везите, куда скажете. Я не хочу, чтобы люди хотона враждовали из-за нас.

— Как тебе не стыдно, Церен? — послышался истошный крик. — Сяяхля ухаживала за тобой и за матерью!

— А кто угробил мать Церена? — грозно спросил другой человек из толпы, что за дорогой.

Крики смешались. Церен видел: вот-вот начнется потасовка.

Он подошел к жене Бергяса.

— Сяяхля, вернитесь с ребенком в дом! Никто вас не ставит в один ряд с мироедом!.. Вы сами — пленница Бергяса. Советская власть освобождает вас из этого плена.

— Спасибо! — с нескрываемым гневом ответила Сяяхля. — Я законная жена Бергяса, и мой долг разделить с мужем его судьбу.

Шорва, спешившись, взбежал по крутым ступеням крыльца в дом. Вернулся возмущенный.

— Мы здесь митингуем, а Бергяса и след простыл!

— Не может быть!.. Мы его только что видели в окно! — сказали из толпы.

Церен, Шорва и все члены комиссии принялись искать Бергяса по комнатам, на чердаке, в сарае. Церен заглянул и на сеновал…

Толпа в молчаливом раздумье стала между домом старосты и кибитками.

Сяяхля запрягла коней в линейку, погрузила кое-какую поклажу. Как ни упрашивали ее женщины, она отказалась остаться в хотоне. Долго в присутствии понятых переписывали имущество Бергяса: в доме, в сараях, в амбарах… Той же ночью Сяяхле с дочерью разрешили уехать в центр улуса. Она не хотела больше оставаться в усадьбе, которую могли поджечь в любую минуту недовольные Бергясом.

Одновременно тронулись в путь Церен с Шорвой и комиссия — на своей подводе.

Была глубокая осень, однако ночи еще оставались теплыми. На чистом небе сияла полная круглоликая луна. Степь отдыхала в покое, лишь изредка слышалось ржание отбившейся от табуна лошади да суслик или лиса перебегали дорогу. Пронеслась стайка сайгаков, а за ними матерый волчище. Шорва вскинул было винтовку, но Церен остановил его, сказав:

— Не пали!.. Так тихо и спокойно в степи, что только думать да думать в дороге.

А думать Церену было о чем. Не все происшедшее в родном хотоне было ясным для самого Церена.

«Ну собрались у дома кулака люди, ну защищали своего работодателя… А где же он сам: жена с дочерью едет в ночь, в неизвестность… Готова смерть принять за своего мужа! А муж в это время шкуру спасает!.. Жидок оказался этот волк на расправу!»