Роман о Лондоне

Репнин вскипятил чай.

Как и все русские люди, он был уверен, что летом, в жару, чай охлаждает. Конечно, он ошибался, но так уж это усвоил с детства. Когда пил чай, в глаза бросились темные пустые квадраты на месте снятых со стены портретов Наполеона. Ему показалось глупым то, что он сделал. Что спрятал их в шкаф. Подумал, Мэри, конечно, расскажет об этом Ордынскому, когда тот вернется. И, преодолевая внутреннее сопротивление, он вытащил из шкафа портреты и повесил их на прежнее место. Какое ему, черт возьми, дело до Наполеона!

Перед зеркалом, на мраморной полке камина стояла фотография жены. Да, да, завтра, когда приедет Ольга Николаевна, она его не застанет дома. Не хочет он выступать в роли помощника в чьем бы то ни было браке. Он снова отыскал и взял в руки книгу о Санкт-Петербурге, то есть о Ленинграде, с фотографиями, которые день ото дня становились для него все милей и дороже.

Не сводя глаз с этих фотографий, Репнин подумал, что они помогают ему освободиться от стыда, который он испытывал из-за того, что некогда, во время царя и Распутина, сам принадлежал этому городу. В течение многих лет, стоило зайти разговору о его родном городе — а о нем в Лондоне тогда без конца болтали, — Репнин разражался страстным панегириком в адрес русских аристократов, которые, мол, поднимали бунты даже против царей. Да здравствует декабрь! — кричал внутри его какой-то голос. Звенел в голове. Что это — смех Барлова или шепот сердца, которое надрывно стучало? Да здравствует Московский взбунтовавшийся гвардейский полк! Да здравствует Тульчин! Российскому декабрю слава! Довольно нам Наполеонов на стенах! А перед глазами возникли швейцарские ледники, снега и лед, и российское воинство спешило на помощь союзникам. А союзники? — которые тогда так же помогали, как и в последней войне, по словам огромного шотландца, помогали советской армии — где были союзники? В швейцарских горах российское воинство спускалось с ледников в долины, переправлялось через реку, брело по воде, а затем на другом берегу снова карабкалось в гору, чтобы ударить неприятеля с тыла, оставляя за собой на льду и в снегу тысячи погибших солдат. Русское воинство спешило на помощь союзникам. Словно огромная черная гусеница, сквозь пургу и метель, колонна русских солдат пришла на помощь союзникам в долине Муоты. Марш через Альпы продолжался кряду шестьдесят часов. И кто же были те покорители Альп? Множество простых мужиков, превращенных в солдат. Солдат — это великомученик. Какая необыкновенная метаморфоза мужика!

А что об этом говорят в Лондоне?

Ордынский смеялся, вспоминая, как герцог Йоркский, отправившись на подмогу русским, взобрался на какую-то гору. А потом? Потом взял и спустился. Захлебываясь от смеха, Ордынский повторил стишок, который сочинили о герцоге сами англичане. А в наполеоновские времена в России произошло семь тысяч восстаний и крестьянских бунтов. Накануне же революции количество таких выступлений народа возросло до тридцати тысяч. Об этом повсюду в мире умалчивали.

А о чем больше всего заботился Наполеон? Ему было необходимо жениться! Он уже стал императором. Просил у русского царя руки одной из великих княжон. Ну почему же, черт побери, ему не дали ее? Может быть, тогда он не пошел бы на Москву войной? А сейчас за все это расплачивается Репнин. Сидит в Лондоне, в чужой квартире русский князь. Наполеон отправился на Москву более чем с шестьюстами тысячами солдат, но уже после первого сражения под Смоленском, говорят, призадумался. Потерять столько тысяч убитых из-за одной княжны! И все же великий Наполеон решил продолжать продвижение к Москве. Не знал, что найдет он там вместо принцессы. Пятьсот пятьдесят тысяч его солдат остались в России навечно. Не будь маршала Нея, не вернулся бы ни один из них.

Какого черта было Репнину пускаться в разговоры с этим тюкнутым шотландцем? Москва горела? Да здравствует Ростопчин! В России всегда отыщется какой-нибудь Ростопчин.

Он ничем не связан с шотландцем, предложившим ему заняться ввозом русских рысаков или бухгалтерией на судне, курсирующем на линии Гулль — Ленинград. Но все теснее становится связь между ним, белым русским эмигрантом, и той новой, красной, русской армией. Какая-то странная радость, какая-то гордость овладевает им, эмигрантом, при мысли об этой армии, о России, в которой родился, которую любит, хотя и не может туда возвратиться. Все, о чем разговаривают они с Ордынским, с шотландцем — далекое прошлое. За стенами их домов, на улицах, возле собора святого Павла рождается иной, новый мир. Шумит городской транспорт, бурлит торговля — этот идол англичан, кипит работа, строится новый Лондон. По чему его без конца одолевают вопросами, что он думает о Сталине? Почему сейчас ему навязывают место помощника бухгалтера на корабле, который будет курсировать между Гуллем и Ленинградом? Как здорово было бы плавать по Балтийскому морю Петра I, как прекрасно было бы превратиться из конюха в моряка! Почему же, однако, всех их хотят на веки вечные зачислить лишь в одну человеческую расу — эмигрантов? Расу, которую они считают «полезной» (useful), которую хотят использовать в качестве консультантов при импорте русских рысаков. Или в качестве младших кассиров на судне. Откуда это постоянное стремление убедить их, эмигрантов, в том, что сто лет назад англичане разбили русских в Крыму? Что Севастополь тогда пал? Но Санкт-Петербург тогда не пал. Английский флот под Санкт-Петербургом выглядел просто смешно. Русские орудия из Кронштадта потешались над ним. Да здравствует Кронштадтская крепость!

Парк сказал ему, что в Крыму, мол, русские узнали англичан. А разве англичане в Крыму не узнали, что такое русские? И еще как узнали! Да здравствует Инкерман! Да здравствует Малахов! Сто тысяч французов, пятнадцать тысяч итальянцев, тридцать две тысячи англичан, двадцать восемь тысяч турок было разбито русскими в Крыму, точно в день годовщины сражения при Ватерлоо. Но какая же связь между прошлым и их теперешней жизнью? Бесконечные, набившие оскомину напоминания о войнах, сражениях, в которых якобы одни одерживали победу за победой, а другие накапливали поражения. Разве это не смешно? И более всего поражало настойчивое стремление втолковать ему все это в то время, когда он был занят лишь тем, чтобы найти способ заработать себе в Лондоне на жизнь. В Лондоне ему меньше всего недоставало разговоров о баталиях, войнах и победах. Какое отношение имеют они к его поискам работы и заработка? Почему ежедневно ему напоминают о Крыме?

Парк упрекнул Репнина, тот-де, преувеличивает русский героизм и значение русских побед, забывая беспримерные жертвы, принесенные английскими юношами под Пашенделом, Репнин отвечал, что Парк ошибается. Он ни на минуту не сомневался в героическом подвиге английских молодых людей, отдавших свои жизни под Пашенделом во время первой мировой войны. Это известно всему миру. Впрочем, в истории любого народа можно найти немало примеров и трусости, и геройства. У русских — безумная, чисто русская удаль. У шотландцев — их пятьдесят первая дивизия, которая четыре раза поголовно была уничтожена и которая шла в сражение под музыку. Никто никогда не отрицал отвагу английских моряков, погибавших на морях и океанах. То, что не нравится другим народам в согражданах Парка, это торгашеский дух, который англичане проявляют во время войны. Слава Богу. Англичане всегда боролись до последнего француза, шотландца или ирландца. Всегда боролись до последнего индуса, австралийца или новозеландца. На осаду Нанта они послали вооруженных ножами шотландцев под предводительством лорда Ловата. А когда, ради пробы, совершали нападение на Дьепп, отправили на гибель три тысячи канадцев. Они всегда воюют до последнего союзнического солдата.

Парка трясло от смеха. Заметил: разве и война — торговля?

Ордынский ему рассказывал, что ищущим работу полякам тоже вечно досаждают вопросами: кто, мол, для них лучше — Пилсудский или Тухачевский? И потерпит ли Польша в Варшаве Рокоссовского? Разве не глупо спрашивать об этом уже демобилизованных поляков, пожелавших жить и работать в Англии каменщиками, кровельщиками, извозчиками и земледельцами? Большинство из них вообще понятия не имело, что Рокоссовский в Варшаве. А некоторые даже не знали, кто такой этот Рокоссовский. Таковы всегда те народы, которые спокойно взирают, как дерутся вместо них другие. Их союзники? Полякам, например, не засчитали даже Монте-Казино.