Переселение. Том 1

На другой день утром, едва проснувшись, он узнал, что на заре опять повесили трех солдат, уличенных в воровстве возле одного из ближайших сел. Капитан Антонович в неряшливо написанном рапорте особо подчеркнул: профос, прибывший с отрядом драгун, пьяная каналья, бьет солдат эфесом сабли по лицу и вешает без допроса и следствия на ближайшем дереве. К тому же с отрядом ездит католический поп, который исповедует и православных, так что сербы плачут от горя, не имея возможности ни помолиться, ни послать последний привет родным. И, наконец, поскольку солдаты уже провисели три часа, он просит распоряжения передать их для захоронения подполковнику Арсению Вуичу, потому что солдаты, видимо, в последнюю минуту своей жизни дали ложные показания: они не из их полка.

Умываясь неподалеку от землянки, Исакович, синий от гнева и досады, совал голову в ведро. Вода стекала с подбородка на голую грудь, сердце учащенно билось. Приказав Антоновичу тотчас послать монаха к покойным и обо всем сообщить Беренклау, а солдат предупредить, чтобы не выходили из лагеря без тесака, он переоделся, поглядел на забитые повозками французов дороги, тучи пыли, поля, над которыми низко кружились жаворонки, окинул взглядом форпосты, редуты, крепостные стены и на самом горизонте увидел ряд акаций и фруктовых деревьев небольшого селения. Там, решил он, они и висят.

И пока ему седлали коня, он, осевший и подавленный, все смотрел туда, в открытое поле, пересеченное межами, поросшими репейником и крапивой, с нависшими над ним серыми дождевыми облаками.

Конь, обычно спокойный, опустив морду к земле и пофыркивая, ел мякину. Когда Исакович подошел, он вдруг шарахнулся. Пока слуги стягивали подпругу, животное беспокойно закружилось на месте, пугливо косясь на него своими большими черными глазами. Но когда Исакович ударил коня кулаком, он задрожал и стал как вкопанный. Вскочив в седло, Исакович подумал о том, что еще способен ездить верхом, как юноша, и зарысил по равнине, подтягивая поясные ремни.

Поскакал он прямо в душную, паркую мглу хмурого утра мимо конюшен Беренклау, мимо нагромождения оглобель и колес, мешков, стогов сена, мимо вкопанных в землю пушек, через поваленные плетни и порубленные сады к небольшому пригорку.

Ехал он, не спуская глаз с далеких акаций и домов, а они все не приближались. И даже порой среди зеленой шири на мглистом небосклоне казались еще более неподвижными от того, что конь тряс его, бешено фыркая на заросли крапивы, кусты осоки, спотыкаясь на вскопанных грядках и ударяя копытом о копыто.

Был хмурый душный день, и пока доехали, он весь взмок. Уже издалека показались тянувшаяся вдоль канавы со стоячей водой бахча, высокая конопля, несколько строений, коровы и поле, поросшее высокой травой и усеянное красными маками. У большого намета соломы копошились куры, тут же возле двуколки с высокими колесами собралась большая толпа крестьян, крестьянок и ребят. Перед ними, держа под уздцы лошадей, стояли два драгуна, по виду очень довольные. Из громкого гама и шума, царивших вокруг них, по поведению молодух и девушек и по тому, как драгуны что-то выделывали ногами и утирали шеи, Исакович понял, что они танцуют.

Погнав через канаву коня, он заехал за дома в коноплю, так что его не успели заметить, и по упавшим заборам перебрался на другой край бахчи, где вдоль канавы со стоячей водой выстроились восемь акаций. Несколько теплых дождевых капель упало ему на лицо, и он остановил коня. Над головой застрекотала сорока, и тотчас ей отозвались вороны.

В тот же миг конь вздрогнул, подался назад, задрожал и стал как вкопанный. Приподнявшись на стременах, Исакович заметил, как по скошенной ниве к пригорку, закрывавшему большую часть Страсбурга, бегут два жаворонка; дернув коня за узду, он увидел в нескольких шагах от себя фруктовый сад и три ближайшие груши, на которых неподвижно висели на фоне пустынных далеких полей три пугала.

Солдаты были повешены так низко, что их ноги почти касались тыкв и арбузов, их больших желтых цветов, а также огромных огурцов, росших тут же. Им не связали колени, а только сняли опанки, и ноги их были раскорячены, словно они собирались сесть в своих тесных серых штанах на что-то высокое. Ступни опухли и отливали синевой, словно отмороженные. Увидев эти шесть судорожно сведенных ног, будто шесть освежеванных ягнят, Исакович с трудом осмелился поднять глаза выше.

Руки им связали за спиной, лица не закрыли, и у глаз и носа роились мухи. Повешенные невысоко от земли, где у стволов расходились ветви, они висели неподвижно, согнув шеи, словно совершали дикий скачок с деревьями на спинах через тянувшуюся вдоль бахчи канаву со стоячей водой. В открывшемся позади них просторе летали от стога к стогу воробьиные стайки.

На ближайшей груше, где висел первый солдат, было еще много зрелых плодов, и, хотя лошадь уперлась и не хотела продвинуться ни на шаг, обомлевший от ужаса Исакович видел его совершенно отчетливо. Это был высокий грузный человек, видимо, он долго защищался и вырывался, потому что нижняя рубаха вылезла из-под пояса и свисала клочьями, а на коленях и локтях зияли дыры.

Его взлохмаченная голова склонилась налево, шея вспухла от крови и посинела, вывалившийся язык почти касался веревки.

Средний был огромный детина с длинными усами. Поднятая высоко над землей одна его нога была согнута и переброшена через другую, пальцы которой касались земли. Ветка, на которой он был повешен, почти отломилась от ствола, и, когда он бился в смертельных конвульсиях, груши с нее попадали на землю. В страшной борьбе с захлестнувшей его петлею плечевые мышцы напряглись, а огромные желтые зубы нижней челюсти закусили верхнюю губу до крови. Он висел, закинув голову назад, заведя белки глаз в небо, весь посинев.

Лишь третьему они сразу сломали шею, и он висел прямой, низко опустив голову, так что видны были только волосы и седоватые усы, с которых капала кровь.

Только через три часа, когда дождь лил уже вовсю, драгуны сняли и положили повешенных на телегу посреди двора, возле которого их поймали. Исакович отправил двух монахов их отпевать.

Его землянку заливало водой, и в тот вечер он, дрожа от холода, заснул под повозкой. Мокрый лагерь затих, умолкли даже собаки.

На другое утро, вскоре после его пробуждения, ему доложили, что два его солдата лежат избитые в главном караульном помещении лагеря, а третий, ветеран, который нес в платке кочан капусты, — кстати он утверждал, что купил его, — ухитрился отбиться от драгун при помощи тесака и удрать.

Дежурный генерал еще до обеда выслушал Исаковича, а перед вечером Вук предстал перед Карлом Лотарингским, опасавшимся, что ветеран из полка Исаковича перебежит к неприятелю. Разговаривая с Исаковичем, Карл удивленно, в лорнет, смотрел на взбешенного бородача.

С того дня солдат больше не вешали.

Только били палками тех, кого хватали в поле, а ветеран из полка Исаковича к вечеру появился в лагере и был еще награжден пятью золотыми, когда показал Карлу Лотарингскому свои шрамы, полученные во время войн с турками.

Два дня спустя французские гусары нарушили перемирие, и славонские полки ушли к Цаберну, куда хитроумный Беренклау уже послал пандуров Тренка и кавалерию Марковича. Гарнизон города был перебит, и взяты в плен даже штабы.

Рассвет застал Исаковича невыспавшимся на расстоянии выстрела от города, под горой, в загоне, полном овец. Австрийский разведчик довел их незамеченными до самых французских форпостов. Лежа в высокой траве, солдаты Подунайского полка сначала плотно поели, а уж потом на четвереньках выползли на пригорок и увидели среди зелени садов первые городские дома так близко, что их ослепил блеск вымытых окон. Их большие треуголки зачернели на верху пригорка в высокой траве, словно стадо овец, которое, выйдя из загона, перевалило гору. Французы, заметив их, подняли стрельбу, в ответ со всех сторон из-за кустов, холмиков и рощ загремели выстрелы.

Беспорядочной толпой солдаты Исаковича скатились с пригорка к домам и подожженным воротам города, по которым били из мортир. Сидя по горло в траве, эти мортиры дымились и походили на бесчисленные движущиеся под землей печные трубы.