Переселение. Том 1

И бог ему дал его.

А теперь вот, кажется, оно уходит вслед за Вуком Исаковичем и, кажется, уйдет, оставив ему лишь страшный ток крови, что непрерывно, уже две недели, давит на его мозг.

V

Скитания и переселения сделали их серыми и летучими, как дым после битвы

В то время как Дафина оказалась в руках деверя, Вук Исакович со своими людьми шел в Штирию.

После смотра в Печуе Славонско-Подунайский полк отправился воевать, как побитый пес, покорный и тихий. Растянув свои нестройные сдвоенные ряды, вздымая, подобно скоту, пыль, полк, обходя села и болота, шагал с утра до ночи по лугам, песку и грязи. Ночуя под темной сенью лесов на траве, солдаты просыпались на рассвете, как пьяные, озябшие, с заиндевевшими косицами и усами, и, протяжно подвывая, затягивали свое «Эй… эй…», но тотчас умолкали и припоясывали оружие, снова убеждаясь, что не знают — ни где они находятся, ни куда их ведут.

Полк подошел к рубежам страны, о которой столько говорили по селам и в землянках, вступал в незнакомый, неведомый мир, откуда вернутся далеко не все.

Сбиваясь все теснее, солдаты брели, точно стадо, и чем дальше они уходили, тем ниже опускали головы, даже не поднимая глаз на поля и селения, мимо которых шли. При переходе через мосты возникала давка, бессмысленные и ожесточенные споры. Длинные, окованные медью и серебром ружья, которые солдаты несли как палки, через несколько дней ускоренного марша натирали плечи. Пистолеты, кинжалы, патроны в сумках на животе оттягивали шеи, и люди шли раскорячившись, словно им на зады привязали суковатые пни.

Пыль, пот и мелкие черные мошки залепляли ноздри и глаза. На зубах скрипел песок.

Выдвинутые вперед песельники умолкли. В голове колонны на лошадях ехали, покуривая трубки, офицеры в сопровождении охотничьих собак, за которыми увязалось множество деревенских псов; потеряв дорогу домой, они теперь путались под ногами солдат, поджав хвосты и вывалив языки. От полка уже издали воняло козлом.

Через несколько дней непрерывного марша полк, совершенно отупев, несся, словно увлекаемый паводком, все дальше и дальше, в неизвестность.

Никто больше не озирался по сторонам, лишь изредка люди взглядывали на небо, будто покидали землю. Страх перед чужбиной и собственным безумием сковал полк.

Останавливаясь среди незнакомых сел, протискиваясь по необычным мостам, ночуя зачастую у колодцев, едва различимых в темноте, солдаты никак не могли взять в толк, что заставило их двинуться в этот поход.

В окрестных селах Печуя их еще догоняли кумовья с хлебом. Были женщины, что провожали братьев две недели, прежде чем вернуться домой. Голодные по вечерам и зябнущие у зажженных стогов по утрам, солдаты только теперь начинали понимать, что произошло. Покинув родные села, все привычное, осязаемое, полк вторгся в непонятный и чуждый ему мир.

Крестьяне, которых солдаты встречали на полях, пахали, сидя верхом на лошадях. Только здешние овцы напоминали им их овец, да порой какой-нибудь гнедко был точь-в-точь как их собственный.

И когда наконец весь полк до последнего человека убедился, что идет в поход не на турок, как прежде, солдат охватило глубокое уныние, и край, по которому они шли, показался им таинственным и неведомым.

То, что солдаты оставили до́ма, в их памяти, как и в памяти их командира Вука Исаковича, стало расплываться и исчезать как дым. Они углублялись все дальше и дальше в горы, и болотистая равнина с ее колодцами и загонами для скота, которую они покинули, вспоминалась уже как во сне. Подобно туману, что низко стлался над полянами и исчезал, исчезали и лица их жен и детей.

Когда же изменилась растительность — сначала далеко на горизонте, а потом тут же, рядом с ними, — когда изменилась под ногами земля и воздух стал прозрачным и холодным, они и совсем пали духом. На их глазах совершались великие перемены: вдоль рек потянулись густые леса, в их чаще, ломая кусты, рыли сырую после дождя землю дикие кабаны; кобчики, кружась над головами солдат, провожали их до подножья скал, на которые они, уже совсем изнемогшие, начали подниматься.

В душах солдат, как и в душе Исаковича, воцарилась пустота. О доме и о хозяйстве они позабыли, о женах и детях больше не думали, их все сильней терзали собственные муки. Им было противно жить, противно вспоминать об оставленных дома родных. Они не верили, что вернутся назад. Отупели настолько, что, даже смежив воспаленные веки, не могли уже себе представить своих родных и близких; лица их осунулись больше от внутренней боли и терзаний, чем от ходьбы и усталости. Холостые смеялись над ними, а бывалые воины своими байками заполняли тишину и ночью хватали по пути все, что попадалось под руку.

После отдыха в городе Радкерсбурге Исакович принялся изводить полк упражнениями в походе. Он учил солдат бежать с пистолетом в руке и кинжалом в зубах. И они бежали толпой, стреляли в стволы деревьев, ударяли кинжалами по веткам и громко, в такт, выкрикивали «Мария Терезия!». Взобравшись на пригорок, Исакович перестраивал полк и приказывал солдатам бежать вниз и стрелять на ходу, а выйдя в долину, он снова перестраивал их и поднимал в атаку на гору, куда уже поспешно выносили знамя.

У мостов он делил их на два лагеря и вел друг против друга, сталкивал на мосту, а сам вертелся на коне как дьявол, в пороховом дыму, среди сверкающих тесаков солдат, сбитых с толку, завывающих, раздраженных и жаждущих крови.

Когда становились лагерем, он заставлял их рыть окопы, в которых они должны были лежать, пока взлетали в воздух закопанные в землю бочки с порохом.

Изнемогая от беспрестанных учений, солдаты карабкались по лесистым горам. Бывали дни, когда они по пять раз переходили вброд извилистую Муру. Казалось, полк от всего этого сойдет с ума.

Они шли по горам, а где-то далеко внизу, с высоты птичьего полета, виднелись поля, села, церкви, виноградники. Они проходили под огромными, нависшими над головами утесами. Множество прозрачных ручейков журчало со всех сторон, а воздух вонзался в грудь, как нож. Люди начали болеть.

Потрясали их каменные города, невиданные мосты, всевозможные предметы, употребления которых они не знали, удивляли целые горы кос, которые были проданы русским купцам. Они слушали музыку, доносившуюся из-за стен, и ничего не понимали. На крыше дома они увидели однажды железного кузнеца, который, как живой, железными руками поднимал молот и ударял по наковальне. Одни недоуменно крестились, другие же, вытащив изо рта трубки, яростно плевались, глубоко уверенные, что это какое-то наваждение.

Здешний воздух пьянил их.

Разлогий, болотистый, мглистый край, в котором они прежде жили, его горячие испарения, неоглядные леса, колыхание камыша и лозняка, землянки и грязные загоны для скота, деревянные церквушки — все стиралось из их памяти. Новая земля, зеленая и холодная, темные леса, поляны, над которыми блеск глубокого неба напоминал прозрачное озеро, была вся напоена мягким воздухом, на какое-то время вытеснила из сердец другую землю, с бушующими над ней ветрами. Опустив головы, они дышали жадно, вбирая в себя необычайную красоту гор, и видели, не веря собственным глазам, сверкающий на далеких вершинах снег. Грязные и жалкие, они ходили по мощенным камнем крестьянским дворам, заваленным сеном и полным скотины, и вспоминали беспредельность своей бедности и безмерность болот, среди которых они жили.

Они невольно сопоставляли свою мученическую жизнь с жизнью в этих чужих селах, где их весело встречали музыкой, жареной козлятиной, колокольным звоном и целыми котлами вина. Родная земля с ее ленивыми, мутными, застоявшимися реками, с островами, поросшими беленой, бузиной и татарником, с ее тополями и ее лягушачьим кваканьем, напоминавшим подземный вой, являлась им все реже и точно во сне. Память подкидывала им грязные и страшные картины того, что они оставили дома, и впервые стали раздаваться голоса, что не стоит возвращаться домой.