Страница 2 из 8
Я решился: дал слабину, чуть согнув колени. Существо в темноте облегчённо расслабилось, но я тут же дёрнул всем телом. Затрещала ветхая ткань, с влажным чмоканьем раошлась плёнка, и на меня упала старуха, замотанная в тряпьё.
Она свалилась сверху тяжёлым мешком, полным острых костей. Её лохмотья были похожи на выцветшее одеяние цыганки: многослойное, разномастное – индийские огурцы, польский горошек, матрасные полосы, тельняшечная зебра, ситчик в полевых цветах, крепдешин в крупных маках. Все эти тряпки почти потеряли цвет, зияли прорехами – но они были живыми. Они ползли, оплетали, запелёнывали, душили запахом нафталина. Я задохнулся.
Старуха вцепилась мне в горло многосуставчатыми пальцами и зашептала:
– Где она? Где моя девочка? Я так соскучилась.
Её горячее дыхание пахло лекарствами и ацетоном. Тряпки взлетели над её головой и опадали, накрыв нас обоих.
"Я проиграл" – понял я.
– Ты проиграл, – согласилась старуха.
Её водянистые глаза смотрели с нежностью на моё лицо: на лицо Лии.
– Моя девочка, я так по тебе скучала! Не вырывайся, дай мне тебе помочь, дай мне тебя сохранить, дай мне тебя уберечь от жестокого мира.
Её голос можно было принимать вместо валерьянки, он мягкий и успокаивающий, он тихий и усыпляющий.
– Я спрячу тебя среди моих нарядов, моя малышка. Среди сарафанов, платьев с фонариками, брючных костюмов. Я положу тебя на мягкую подушку с кружевной оторочкой, обложу тебя веточками сиреневой лаванды, она очень красивая, и приятно пахнет, и отгоняет моль.
Левая рука старухи душила моё горло, правая ласково поправляла белокурые локоны.
– Я накрою тебя тёплым стёганым одеялом, мягким лоскутным покрывалом, красивым гобеленом с оленями – и ты согреешься, ты успокоишься, ты заснёшь.
Её голосом можно было усыплять больных перед операцией.
– Ты так долго не спала. Ты так исхудала – тебя совсем не кормят, о тебе никто не заботится. Я вижу глубокие тени под твоими глазами. Ты плохо спишь, деточка моя?
Её голосом можно было снимать боль и останавливать кровь.
– Тебе больно, солнышко моё? Сейчас бабушка подует и больно не будет, больше никогда не будет. Будет сухо, тепло, темно, уютно. Ты заснёшь.
Старуха втянула воздух, раздулась под кружевной ночнушкой тощая грудь, обтянутая сморщенной кожей в пигментных пятнах. Если она подует, я засну и не проснусь. Со страшным криком я потащил руку, связанную её тряпками: маленькую детскую ручку с припухлостями и перетяжечками. Я рвал ткань, а ткань разрывала мне кожу. Мне было больно, невыносимо больно, но боль намного лучше смерти. Боль проходит, а смерть нет.
Я вцепился старухе в шею так же, как она держала мою, и с силой, которой нет у трёхлетней девочки, но есть у меня, упёрся ногами во впалый живот. С испуганно разинутым ртом, хватая воздух, который не проходил сквозь пережатое горло, старуха пролетела надо мной, стукнулись в оконное стекло старческие пятки. Покрывалами, простынями, медленно опустились на тощие ноги гнилые лохмотья. Пока она не успела прийти в себя, я схватил торшер и перевернул над её испуганным лицом.
Серый тяжёлый свет потёк вниз, коснулся её лица, заструился по щекам, залил глаза, ноздри, рот с запавшими губами. Старуха закричала, но было поздно. Кожа, истончаясь, обнажила мышцы цвета провяленного мяса – серый свет разъедал их, в дырах проступили желтоватые кости. Тряпки взвились вокруг в предсмертной агонии и опали.
Я вытер лоб. Тело ребёнка способно на многое, но и ему не по силам такие нагрузки. Руки мелко дрожали, и я, обессиленный, упал на кровать рядом со стремительно осыпающимся скелетом. Челюсть старухи отвалилась. Из пустой грудной клетки через несуществующую носоглотку, вылетел огромный рой чёрных амёб. Здесь они не были прозрачными и невесомыми. Амёбы закружились над моим лицом, середина роя начала опускаться вниз, закручиваясь в смерч.
Я в панике перевернулся на бок, накрыл ухо подушкой, заткнул свободной ладошкой рот и нос. Хвост смерча завис передо мной. Я в ужасе смотрел на изгибающийся кончик, похожий на жало атакующей осы. Он замер и вдруг вонзился мне в глаз, ввинтился в череп. Оставшимся глазом я смотрел, как втягивается в меня рой чёрных тварей. Боли не было, но голова сразу онемела. Боясь потерять сознание, я оттолкнулся от Лии и упал на пол возле её кровати.
Я исполнил свой долг, девочке ничего не грозит. Она будет жить спокойно и безмятежно в этом доме, полном любви, в котором больше нет и никогда не будет монстров. Монстры не заводятся там, где люди счастливы. А мне было немного грустно: я вспоминал, как купался в тёплом мареве в гостиной Инжеватовых всего несколько часов назад, даже не догадываясь, какой короткой окажется моя служба.
***
Шурочка тихонько приоткрыла дверь. Дочка спала, скинув одеяло на пол. Она разметалась по кровати, маленькие ручки сжались в кулачки, но девочка улыбалась во сне. Мама подошла к кроватке и склонилась над дочерью. На обычно бледной коже проступил лёгкий румянец. Сегодня она не кричала, не звала родителей, не жаловалась на бабайку в шкафу. Это была первая спокойная ночь за последнюю неделю.
Босая нога Шурочки уткнулась во что-то мягкое. На коврике у кроватки лежал плюшевый кролик Лео, которого они подарили Лие накануне. Один пластмассовый глаз потерялся, лапа почти оторвалась, из подмышки торчала вата. Шурочка подняла игрушку с пола и поморщилась: на ощупь она была влажной. Чуткий нос, привыкший различать нюансы ароматов самых изысканных французских вин, уловил запах давно немытого холодильника.
Держа кролика двумя пальцами, она вошла на кухню. Сашечка потягивал свежесваренный кофе. Заметил игрушку в руках жены, её брезгливо сморщенный носик.
– Ого, – сказал он удивлённо, – по нему что, трактор проехался?
– Не знаю, – вздохнула Шурочка. – Вот такое качество, можешь себе представить? Танки строить умеем, а плюшевого кролика сшить так, чтобы он не развалился за одну ночь, – нет.
Она открыла дверцу и выбросила игрушку в мусорное ведро. Вымыла руки с мылом, скривившись, понюхала пальцы:
– Фу, кажется до сих пор воняет этой затхлой мерзостью. Сашечка, давай прямо сейчас, пока Лия не проснулась, съездим в магазин и купим Лие новую игрушку, только нормальную, фирменную, а не этот ужас. Кролик Леонид! – она покачала головой. – Идиотское имя, кто до такого додумался?
***
Там, где я открыл глаза, было темно и плохо пахло. Амёбы жужжали в моей голове, но больше ничего не происходило. Под левой лапкой – недоеденный кусок торта. Под правой – пакет с картофельными очистками. Над головой – узкая полоска белого света. Она стала шире, возникло багровое лицо с заплывшим глазом. Лицо улыбнулось беззубым ртом, и грязная вонючая рука вцепилась в моё ухо.
Она – а это была женщина – принесла меня в подвал жилого дома. На продавленном матрасе сидела чумазая девочка.
– На, – сиплым голосом сказала женщина, – это тебе. Он будет охранять твой сон.
Девочка взяла меня на руки и нежно погладила.
– Я буду звать тебя Ваней, – сказала она. – А я Варя, – шепнула она мне в ухо.
Я посмотрел в её усталые глаза с тяжёлыми синими тенями, и амёбы в моей голове возбуждённо зажужжали. Впереди была трудная ночь. Боже, дай мне сил!
Вечная молодость
Жанна Кальман умерла в 122 слепой и глухой. Люсиль Рандон в 118, прикованной к инвалидному креслу. Ясутаро Коидэ 112 лет корчил из себя живчика. Общее одно: большую часть своей долгой жизни они были уродливыми мумиями, обтянутыми дряблой кожей. Когда эти ископаемые, сипя, задували свечи на торте, родственники брезгливо думали: "Когда ты уже сдохнешь?". Со мной так не будет: я знаю секрет, и когда вы все будете кормить червей, я, молодой и красивый, равнодушно пройду мимо ваших могил.
В маленьком магазинчике на Большой Морской, торгующем подделками, работала она: абсолютный идеал, именно то, что было надо. Невысокая, ненакачанная, с неплохой фигуркой, но не модель. Не красавица, и не уродина. Может, даже миленькая, если б я умел умиляться. Такую вряд ли, но всё же я мог заметить, и такая этому бы обрадовалась. Так и вышло. Я вошёл – она заморгала, я заговорил – она покраснела, я, как бы случайно, коснулся её кожи – она поплыла. После дорогого ужина в помпезном и пошлом ресторане – поехала ко мне.