Огонь под пеплом

Я любил тебя, мучился от страсти, сгорал от желания, когда ты лишь позволяла мне любить себя. Я и сейчас тебя люблю, только иначе: ты слишком глубоко вошла в мою жизнь, пустила в ней корни, тебя не так-то легко будет выкорчевать из моей души. И ты приносишь мне удачу – да, это правда! Все самые яркие свои победы я одержал ради тебя, с твоим именем на устах! Я устремлялся вперед, под пули и ядра, сносил дождь, грязь и стужу, спал в каких-то гнусных сараях на соломе, на сквозняках, лишь бы скорее завершить кампанию и увидеться с тобой, но для тебя мои победы были ничто, ты ждала меня с неоплаченными счетами, а пока я с большим трудом разбирался с ними и улаживал все дела, ты умудрялась наделать новых долгов! Ты не хотела жертвовать своими удобствами, чтобы находиться рядом со мной, ободрять и поддерживать! Ты не желала идти на уступки! Этот мерзкий пес Фортюне, цапнувший меня за ногу в нашу брачную ночь, потому что я занял его место в твоей постели, – ты не позволила мне его прогнать, я должен был терпеть его, а когда он наконец-то издох и я запретил тебе заводить другого, ты тут же купила мопса! Потом ты вдруг переменилась, заговорила о любви, принялась ревновать меня – я смеялся над этими письмами. Смеялся со слезами, потому что всё еще желал тебя, но длинные зимние ночи в Познани я проводил один, без тебя. Ты хотела быть со мной, но для тебя это означало, что я должен быть с тобой – я, самый порабощенный из людей, вынужденный покоряться ходу вещей и силе обстоятельств! Ты пыталась разжалобить меня слезами и устыдить упреками, тебе было страшно ехать на войну – тебе, жене генерала Бонапарта! Говоря, что любишь, даже обожаешь меня, ты думала только о себе, ведь мне нужна была веселая, любезная и счастливая жена, которая повиновалась бы мне не с плачем и стенаниями, а с радостью! И вот теперь полька (не зря ты так опасалась полек!), молодая, красивая и кроткая, прилетавшая ко мне по первому зову, ничего не просившая для себя и не ждавшая награды, подарит мне величайшее счастье в жизни, доказав, что я могу быть отцом!

Мари добродетельна, сомнений быть не может. Насчет того, другого ребенка, которого родила Элеонора Ревель, когда я был в Пултуске, такой уверенности нет: он мог быть и сыном Мюрата. Но теперь я знаю точно: я не бесплоден!

Недавно мне исполнилось сорок лет. Для женщины этот возраст опасен, для мужчины – еще нет. Я говорил об этом с Корвизаром, он уверил меня, что время еще есть, мужская сила зависит от крепости организма и особенностей темперамента, а также серьезности ошибок, наделанных в молодости. Тебя я не могу считать ошибкой, ты моя радость и беда, ты – моя жизнь! Но ты же знаешь Корвизара; истины, которые он преподносит под глазурью шутки, не становятся от этого менее горьки. Я спросил его: если шестидесятилетний мужчина женится на молодой женщине, сможет ли он еще иметь детей? Он отвечал: «Иногда». А в семьдесят? «Непременно, сир». Мужу Мари семьдесят два. Я не могу долго ждать.

8

Борго, 7 сентября 1809 года.

Дражайший брат!

Ваше долгожданное письмо одновременно обрадовало меня и опечалило. Я сокрушаюсь при мысли о Ваших ранах и о претерпеваемых Вами лишениях, но знание того, что Вы живы, переполняет меня счастьем. Как могли Вы призывать смерть и сожалеть о том, что Господь в великой благости Своей не позволил Вам расстаться с жизнью! Я вижу в этом знак Его благоволения к нам и нашему несчастному отечеству. Подумайте сами, что станется со Швецией, если она лишится лучших своих сыновей? Мы проиграли войну, плоды поражения горьки, но нельзя допустить, чтобы яд сомнения и уныния отравил Ваше сердце! Приготовляя к себя к вечной жизни, подумайте о том, что судьба Швеции еще не решена, в ней могут произойти перемены к лучшему, и если не Вы, то дети Ваши будут им споспешествовать, но для этого Вы должны оставить потомков и вложить в их сердца те чувства, которые укрепляли Вашу душу в боях и походах.

Не скрою от Вас, что Vater чувствует себя всё хуже. В начале сентября мы приехали в Борго: я уговорила его показаться врачу, но весть о несчастном мире совершенно расстроила его здоровье, теперь он почти не встает с постели, мне стоит больших усилий уговорить его проглотить несколько ложек бульона. В городе служили молебен, звонили в колокола и требовали выражений радости по поводу заключения мирного договора. Вы можете себе представить, с какими чувствами нам приходилось сносить всё это. Единственное, что может доставить нам радость при сих прискорбных обстоятельствах, – это Ваше скорейшее возвращение, ведь в трактате обозначен трехмесячный срок для отъезда пленных и аманатов. Если Вы в силах перенести путешествие, дорогой Густав, заклинаю Вас поспешить, чтобы Вы застали Vater в живых.

Есть, впрочем, еще одна причина поторопиться. На днях меня навестила Агнета Р., я показала ей Ваше письмо. Мы плакали в объятиях друг друга. Агнета открыла мне, что к ней посватался один русский чиновник, и ее родители склонны дать согласие на брак, одна мысль о котором приводит ее в ужас. Я бы ввела Вас в заблуждение, если бы сказала, что все в Финляндии несчастны от прихода русских. Есть люди, которые во всём отыщут выгоду, и окончание войны многие восприняли с величайшим облегчением, ожидая возвращения достатка из-за прекращения реквизиций и поборов. Урожай в этом году очень плох, нам всем грозит голод, немало наших знакомых уповают на помощь русского царя, который сейчас всячески стремится задобрить своих новых подданных, расточая на них свои щедроты. Господь не велит нам судить других людей, и кто я такая, чтобы корить родителей Агнеты за их желание обеспечить дочери надежное положение и достаток, но не хлебом единым должно жить человеку, как сказано в Писании. Я поклялась ей не передавать Вам тех слов, которые вырвались у нее в минуту отчаяния, но чуткое сердце должно подсказать Вам если не сами эти слова, то чувства, их породившие. И если они находят отклик в Вашей душе, то… Ах, милый Густав! Не слушайте меня, в моей голове всё смешалось, я уже не знаю, что хорошо, а что худо, на что уповать, кому довериться… Вчера господин Рютенберг, зайдя проведать Vater (который впал в беспамятство), просил моей руки, обещая стать мне опорой и защитой. Я сказала, что пока не могу дать ему ответа. Он немолод и небогат, все его достоинства суть доброта и хорошее воспитание, но есть ли у меня выбор? Только одно: стать его женой или Вашей обузой, заставив брата содержать сестру – старую деву.

Нам объявили, что шведы, проживающие в Финляндии, могут в трехлетний срок вернуться в свое природное отечество, забрав с собой всё движимое имущество и продав имения. Три года – это не так уж и много, зная, сколько придется хлопотать. Наш король отрекся от нас, причем не только за себя, но и за преемников своих.

Уехать в неизвестность или остаться, признав над собой владычество царя?

Простите, милый брат, за столь сумбурное письмо, оно вполне отражает хаос, царящий сейчас в моих мыслях. Я каждый день молюсь о Вашем исцелении и возвращении. В надежде скоро Вас обнять, остаюсь нежно любящая вас сестра

Шарлотта.

– Бедная Швеция! – вздохнул Мещерский. – Право, совестно видеть, когда храбрый и мужественный народ, в коем столь сильно чувство справедливости, обобран силою своим соседом, не имеющим никакой нужды в новых землях, – свои бы освоить, – единственно в угоду союзнику – волку, прикрывающемуся овечьей шкурой.

– Неужели вся Финляндия отходит к России? – спросил его Искрицкий.

– Вся, даже и Торнео с частью Лапландии. До самой Норвегии.

– И Аландские острова, – добавил Вигель. – Аландское море и Ботнический залив будут служить морскою границей, поделенные пополам: ближайшие острова к твердой земле Аландской и Финляндской будут принадлежать России, а что прилежит к берегам Швеции, то останется ей.

Лакеи подали жаркое и переменили у них тарелки.

– Пожалуй, впервые нет никакой радости от победы, – снова заговорил Мещерский. – А всё потому, что со стороны это выглядит как подачка корсиканца: возьмите себе Финляндию, так и быть, только не мешайте мне покорять Испанию и разделаться с Австрией. Скажу вам по секрету, господа (надеюсь на вашу скромность), моя жена недавно получила письмо от своего брата, который ныне находится при Бонапарте, в Вене. Так вот Бонапарт раз призвал его к себе и спросил: «Какой части Австрийской Галиции желает Россия?» Другими словами, не желаете ли поживиться за счет вашего бывшего союзника?