Пришедшие с мечом

Гвардия разместилась удобнее всего – в Кремле и по монастырям: в Донском, Даниловом. Офицеры жили в кельях, солдаты пользовались запасами крупитчатой муки, вина и свечей, монахов употребляли в работы; в Новодевичьем и Страстном монахини ухаживали за ранеными и больными, превратив трапезную в госпиталь, – лишь бы в церкви ничего не трогали и позволяли служить обедню (кстати, тоже развлечение). Офицеры итальянского корпуса Евгения де Богарне, пасынка императора, заняли флигели и павильоны Петровского Путевого дворца, генералы разбрелись по летним дачам, рядовые же оставались в чистом поле. Пианино и канапе, вывезенные из московских особняков, были сложены в огромную пирамиду – их сжигали на кострах вместо дров. (Ах, как их не хватало в Москве!) Сваренную в котлах кашу солдаты ели с серебряной посуды, а вино пили из драгоценных кубков. Белый хлеб и мясо мародеры продавали втридорога, оставалось есть соленья и сласти – их было заготовлено вдоволь.

Объезжая биваки, Анри Бейль перестал удивляться чему бы то ни было. В Воронове, которое граф Ростопчин сжег своими руками со всем добром, офицеры ставили палатки на пепелище или ютились в крестьянских избах, зато для солдат маркитантки устроили кофейню, где ароматный густой напиток разливали из серебряных кофейников по чашкам из тончайшего фарфора, а трубки курили на дорогом диване. Здесь Анри подобрал слегка обгоревшую тетрадь с рукописным трактатом на французском языке – рассуждение о существовании Бога. По вечерам генерал Кольбер со своими адъютантами давали любительские концерты, исполняя песенки из водевилей.

Под Можайском Бейль попал на другой концерт: сухонький продрогший старичок услаждал слух солдат звуками арфы. Анри спросил его, не знал ли он Мелани Гильбер? Актрису? Мадемуазель Сент-Альб? И уже готов был ехать дальше, как вдруг старичок встрепенулся: мадам Баркофф? Голубые глаза, светлые локоны, зеленая шляпка с длинными полями, скрывающая лицо? О, здесь господин офицер ее не найдет, увы. За несколько дней до прихода императора (да продлит Господь его дни!) она уехала в Петербург, рассорившись с мужем.

Анри забрал арфиста с собой, пообещав ему место в театральном оркестре и паек. Солдаты были недовольны, но Огюст Фесель с радостью отправился на «гастроли» (им предстояло объехать еще пару лагерей перед возвращением) и угождал своему благодетелю рассказами о Мелани.

Да, она вышла замуж за русского. Он маленького роста, нехорош собой, с женою казался нежен, но страшно ревнив… Его мать была против его брака с актрисой, да еще француженкой; она аристократка, ведет свой род от древнего русского князя. В Москве у господина Баркова был дом в Хамовниках, и в Петербурге тоже дом, еще имения – кажется, в Калужской губернии, но, похоже, у него вышли какие-то неприятности с правосудием из-за долгов… Во всяком случае, он не выплатил своей жене обещанных денег, и она с ним рассталась. О да, рассталась, это совершенно точно! Она уехала в Петербург, намереваясь оттуда вернуться во Францию, хотя вряд ли сейчас это возможно. И вот еще что: она была в интересном положении.

Польский поручик из 5-го конно-егерского полка показывал Бейлю лошадей – живые скелеты с гноящимися спинами. Он возбужденно лопотал на дурном французском языке, тыча под нос аудитору многократно сложенные одеяла-попоны, сплошь пропитанные гноем, – разве можно мучить таких коней верховой ездой? Анри кивал и обещал доложить начальству, но мысли его носились далеко от лошадей. Мелани беременна, в чужой стране и без денег. Лет десять назад она побывала замужем за одним пруссаком – Карлом Юстасом Грюнером; их брак продлился несколько недель, но он согласился выплачивать ей пенсию до нового замужества. Этот Грюнер какое-то время был начальником Высшей прусской полиции; когда Фридрих-Вильгельм III заключил союз с Наполеоном, Грюнер бежал из Берлина – он поставлял важные сведения русским, ему грозил расстрел. Надо полагать, Мелани он уже ничего не посылал, вот она и вышла за первого встречного, чтобы обеспечить себя материально. Хотя, конечно, богатый русский аристократ – не первый встречный… Во всяком случае, она вновь просчиталась: под яркой оберткой оказалась пустышка. И вот теперь она одна, бедна, нездорова, подвергается опасности…

Кавалерия Неаполитанского короля и корпус князя Понятовского квартировали у Винково, напротив Тарутино. Здесь тоже бедствовали: спали на соломе под зарядными ящиками и лафетами, а то и просто под звездами, мерзли по ночам от заморозков, голодали: каждый день отряды фуражиров бесследно исчезали в лесах. Только один раз стадо овец забрело на ничейную полосу меж двух лагерей – скот поделили пополам, договорившись с русскими.

Вюртембержцы варили рожь, ячмень и гречиху, пока зерна не разбухнут, потом очищали их от шелухи и ели получившуюся кашу. Пытались они и молоть рожь вручную, растирая зерна каменными жерновами, но эта работа была не для слабых рук; даже часто сменяя друг друга, хорошей муки получить было нельзя, из раздавленных зерен кое-как выпекали плотный, тяжелый хлеб. Вместо давно забытого масла в похлебку стругали сальные свечи, вместо соли пытались употреблять порох; уголь и сера всплывали черными пятнами на поверхности кипящей воды, их осторожно снимали ложкой, но растворившаяся в вареве селитра придавала ему острый, едкий, неприятный вкус. После такой пищи постоянно хотелось пить и ощущались неприятные позывы в животе, так что понемногу приучились обходиться совсем без соли. Зато немцы каким-то чудом сумели сохранить стадо скота, собранное еще за Неманом. Конечно, за долгий путь по летней жаре и без пастбищ коровы и овцы превратились в ходячие скелеты и больше напоминали драных кошек, но и эти мослы были гораздо вкуснее, чем мясо павших лошадей, которое поедали французы и поляки, а говяжий бульон немцы пили, как чай или кофе. Однако спали они на голой земле, тогда как домовитые поляки соорудили себе землянки, крытые хворостом и дранкой, и разводили в них огонь, выпуская дым через особую дыру.

Анри Бейль возвращался в Москву, мысленно составляя отчет для генерал-интенданта. Доходят ли все эти жалобы до императора? А может быть, Мелани всё же удалось выбраться проселками, и она теперь на пути в Париж?..

В большом зале было темно; хрустальные подвески огромной люстры вспыхивали быстро гаснувшими искорками, отражая язычки свечей из канделябра на столе. Император казался осунувшимся и нездоровым, под его глазами залегли густые тени. Кратко обрисовав сложившуюся ситуацию, которая была известна генералам и так, он изложил свой план: сжечь то, что осталось от Москвы, и выступить через Тверь на Санкт-Петербург, отправив маршалу Макдональду под Ригу приказ направляться туда же.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием сапожной кожи, когда кто-нибудь переступал с ноги на ногу.

– Мы покроем себя славой на глазах у всего мира, завоевав в три месяца две величайшие северные столицы!

– Он хочет погубить нас всех до единого!

Фраза, произнесенная шепотом одновременно с восклицанием Наполеона, всё же перекрыла хриплый голос императора. Тот резко обернулся, переводя свои близорукие глаза с одного размытого пятна на другое и пытаясь определить, кому принадлежал шепот. Коленкур решился:

– Сир, если вашему величеству было угодно собрать нас здесь в этот час, чтобы выслушать наше мнение, я позволю себе заметить, что начинать новую кампанию накануне зимы с уставшей, голодной армией и с неприятелем в тылу было бы крайне неосторожно…

– Что вы меня пугаете вашей зимой? – Наполеон сделал сердитый жест рукой. – В Фонтенбло в эту пору бывает холоднее, чем здесь! В Польскую кампанию нас не испугали ни снег, ни слякоть; мы разбили русских и сделаем это снова!

Наткнувшись опять на стену из молчания, он усталым голосом велел всем удалиться.

Через несколько часов император вызвал к себе одного Коленкура. Стоя лицом к окну, со сцепленными за спиной руками, он ровным тоном просил бывшего посланника в России отправиться к царю и обсудить с ним условия, на которых тот согласится заключить мир. Арман услышал стук своего сердца. Понимая, что окончательно губит себя, обер-шталмейстер всё же возразил, что это бесполезно: император Александр не желает говорить о мире, две предыдущие попытки не удались, третья лишь даст русским понять, что французы находятся в затруднительном положении, и поощрит их выставить свои условия.