Сыновья

— И как только тебе приходит в голову тыкать мне?

— Ты что, только сейчас заметил? Ты же начал!

— Я запрещаю тебе тыкать, слышишь?

— А я не возражаю против того, чтобы мы были на «ты».

— Но зато я возражаю! — крикнул Хартвиг, багровея.

— Зачем же так волноваться?

— Вы… Вы… Только осмельтесь мне еще раз!..

— Как вам угодно, господин надзиратель!

Надзиратель Хартвиг молча выскочил из камеры и громко щелкнул ключом. Но за дверью он остановился, тут же отодвинул засов, чуть приоткрыл дверь и просунул в камеру свою квадратную голову.

— Только смотри в присутствии третьих лиц не вздумай говорить мне «ты»! Понял?

— Такой неприятности я никогда бы тебе не причинил, — улыбаясь, сказал Вальтер.

— Ну, в таком случае, ладно!

На апрель, то есть через семь месяцев после ареста и спустя почти два месяца после вручения обвинительного акта, назначено было судебное разбирательство.

Вальтера все же охватило сильное волнение. Ночью он не сомкнул глаз. Обдумывал свою защитительную речь и мысленно произносил ее. Разумеется, острием своим она обернется против обвинителей. Он направит огонь против реакции, и милитаризма, этих могильщиков немецкого народа в прошлом и настоящем.

По мере приближения суда Вальтер успокаивался. Он хорошо продумал все, что хотел сказать. Единственное, что его беспокоило, это мысль, что суд может состояться без представителей общественности. А ему хотелось, чтобы общественность была широко представлена. Его будущая речь адресована, главным образом, к ней. Но он обвиняется в подрывной деятельности среди полицейских, а такого рода дела слушаются обычно при закрытых дверях. И Вальтер спрашивал себя, стоит ли перед судьями и прокурором, этими наемниками классового суда, произнести политическую речь и бросить им в лицо обвинение? Хартвиг считает, что нет никакого смысла. Он советует играть в наивность, прикинуться дурачком. Но такое поведение на суде противоречило убеждениям Вальтера. Коммунисты, сказал он Хартвигу, защищают свое мировоззрение во всех случаях жизни, а перед барьером классового суда в особенности.

— В таком случае, клади голову на плаху! — раздраженно воскликнул надзиратель. — Вы, коммунисты, все сумасшедшие. Вас ни лаской, ни таской не убедишь.

За день до суда Вальтера вызвали в Центральную, а оттуда отправили к почтовому экспедитору. Ему вручили маленькую посылку.

— Тут ни еды, ни курева, только книжка какая-то, — сказал кальфактор, ведавший раздачей почтовых отправлений.

— Превосходно! — сказал Вальтер. — Это лучше, чем еда или табак.

В камере он открыл посылку… «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». Он погладил золотисто-желтый томик, взял страничку чудесной тонкой бумаги большим и указательным пальцами, перевернул ее, потом слегка полистал книгу, всматриваясь в строчки, вернулся к титульному листу и обнаружил незаметно вписанное приветствие: «В час добрый! Эрнст».

От Эрнста Тимма. Накануне суда. Какая теплая поддержка!

Вальтер положил книгу на нестроганый стол. Словно красивая, драгоценная безделушка, лежала она там. Он ходил по камере из угла в угол, не отрывая глаз от нее. Отныне он не один, с ним его лучший друг, множество хороших и мужественных друзей, целый народ, храбро и бесстрашно борющийся за свою свободу и независимость.

Торжественно было на душе у Вальтера, когда он опустился на табурет, открыл книгу и начал громко читать:

«Во Фландрии, в городке Дамме, когда майская луна раскрыла на белом боярышнике его цветы, родился Уленшпигель, сын Клааса…»

VI

Обстановка суда оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе Вальтер.

По предложению прокурора «в целях государственной безопасности» дело слушалось при закрытых дверях. Огромный зал суда был почти пуст. За судейским столом — председатель суда и двое заседателей, затем — писарь и прокурор. На скамье подсудимых — трое обвиняемых, за спинами у них двое полицейских. Места для публики и для прессы пустовали.

Обвиняемые отказались давать показания. Они ничего не отрицали, но и не оправдывались. Артур Витт заявил, что он — социалист и будет всегда, при любых обстоятельствах — если нельзя легально, то нелегально — следовать своим политическим убеждениям.

Председатель суда, уже немолодой человек, очень холеный, очень спокойный, чуть ли не отеческим тоном задававший вопросы, изо всех сил старался вызвать обвиняемых на признания. Он отказался от своего намерения, лишь когда Вальтер заявил, что он — коммунист и не считает себя ответственным перед этим судом.

Никто из свидетелей обвинения не был вызван. В том числе и Гейнц Отто Венер.

Председатель шепотом посовещался с заседателем справа, с-заседателем слева и предоставил слово прокурору.

Прокурор сказал, что упорное молчание всех подсудимых следует рассматривать как доказательство их вины, и заявил, что долг суда — покарать их за убеждения, отягченные преступными действиями. Он требовал двухгодичного тюремного заключения для каждого из обвиняемых.

Суд удалился на совещание, но уже через несколько минут снова занял свои места за судейским столом.

Всем обвиняемым был вынесен один и тот же приговор: год тюрьмы с зачетом предварительного заключения.

Надзиратель Хартвиг встретил Вальтера на лестничной площадке. Он поджидал его с нетерпением больничной сиделки, которая ждет своего больного из операционной.

— Ну, сколько?

— Год!

— Всего?.. И предварительное зачитывается? Вот это — да! Оставшееся время можешь просидеть на параше! А вот и открытка для тебя. Верно, уже и поздравление…

От Кат! У Вальтера ёкнуло сердце. Он побежал в камеру.

Кат писала:

«Полагаю, что тебе это все-таки будет интересно: родился мальчик. Он появился на свет 28-го марта. Я дала ему имя Виктор, Виктор — Победитель!»

Часть пятая

НА ПЕРЕВАЛЕ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

Кат писала хотя и не регулярно, но все же довольно часто. Вальтер отвечал, когда тюремное начальство разрешало. Его радовало, что в письмах Кат не было ни упреков, ни жалоб. Она писала, что малютку она отдала на воспитание пожилой чете и там ему прекрасно живется. Со всеми подробностями рассказывала о проявлениях несомненного ума у ребенка, какие ей хотелось увидеть.

Чем ближе был день освобождения, тем больше Вальтера удручал вопрос — во что все это выльется? Он уже свыкся с мыслью начать вместе с Кат новую страницу жизни. Год, проведенный за решеткой, был для него хорошей школой, школой самоосмысления и самопознания. Он переступил порог тюрьмы в коротких штанах; длинные брюки, в которых он выйдет на волю, как бы символизировали, что он повзрослел, стал мужчиной.

Письма Кат настраивали его на жизнерадостный лад, зато строки, получаемые от матери, камнем ложились на душу. Она изо всех сил старалась юмором прикрыть трудности своего существования, но это ей плохо удавалось. Какое-нибудь вскользь брошенное замечание открывало Вальтеру все те невзгоды и заботы, которыми полна была ее жизнь. «Отец мало зарабатывает, — писала она однажды, — точнее говоря — ровно ничего не зарабатывает. Но мы живем».

Глаз у Карла Брентена никак не хотел выздоравливать. Его уже дважды оперировали. Потеря зрения в правом глазу грозила со временем полной слепотой. «Целыми днями отец сидит в кресле у окна, — писала Фрида сыну, — и о чем-то все думает». В другой раз она писала: «Мы живем, как на необитаемом острове, никто у нас не бывает. Изредка забегает Пауль Гель, жених Эльфриды, но он приходит только затем, чтобы тут же увести свою невесту в кино или погулять».