Сыновья

— «Фр-ронт!» Ор-р-ган националистской Германии!

Что же, в сущности, было в этом «органе националистской Германии»? Насмешка и издевка над слабостью и отсутствием единства среди рабочих и социал-демократов. Об ударе кинжалом в спину фатерланда, о том, что Ноябрьская революция — преступление, говорилось в нем. Демократов эта газетенка называла демагогами, рабочих — чернью. Вот что можно было прочесть в этом листке, заплатив двадцать пфеннигов.

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

А в ратуше заседал бюргершафт. Председательствовал социал-демократ большинства. Социал-демократы большинства защищали мероприятия правительства. Независимые социалисты устраивали обструкции.

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

У Вальтера сжалось сердце. То были не просто выкрики газетчика; то была фанфара: человек вчерашнего дня встал из гроба и требовал реванша…

III

Карлу Брентену пришлось принять решение, от которого он не прочь был бы уклониться. Но он понимал, что пришло время раскрыть карты, открыто заявить о своих убеждениях. В эти крайне тяжелые для него времена ресторан Дома профсоюзов, покупавший у него сигары, в какой-то мере помогал ему держаться на поверхности. Заведующий хозяйством Клингбейль был приятным, отнюдь не прижимистым клиентом; когда Карлу уж очень туго приходилось, Клингбейль платил ему авансом за тысячу сигар. В декабре прошлого года Шенгузен помог Брентену установить эту деловую связь и с тех пор неизменно оказывал ему покровительство.

И вдруг все кончилось.

Заведующий хозяйством принял Брентена чрезвычайно любезно. Они присели за столик и выпили по рюмке тминной и по кружке пива. Но затем Клингбейль заявил без обиняков, что «Кооперативное общество оптовых закупок» сделало ему необычайно выгодное предложение.

«Ага, — подумал Брентен, — он хочет, чтобы я снизил цены. Ну, это еще полбеды, цены таковы, что можно без особого ущерба пойти на некоторые уступки».

…Но суть не в этом, продолжал Клингбейль. Кооператоры обращают его внимание на то, что нынешний поставщик сигар для ресторана Дома профсоюзов — ярый большевик.

Тут уж Брентен понял, где собака зарыта.

Клингбейль заявил, что он охотно будет у него брать то же количество сигар, но только в том случае, если Брентен вернется в социал-демократическую партию. Тогда ему нечего бояться конкуренции оптовиков. Если же нет — ну, тогда…

Другими словами — торговать своими убеждениями, сказал Карл. Что общего между торговлей сигарами и междоусобной борьбой рабочих партий? И ведь в конечном-то счете он, Брентен, социалист.

Клингбейль снисходительно улыбнулся и спросил:

— Вы кто, Брентен — делец или политик?

— И то и другое!

— Чудесно! Значит, вы политический делец. Так вступите в социал-демократическую партию Германии! Бог мой, трудно это вам, что ли! И тогда — даю вам слово — я буду брать у вас впредь ежемесячно пять тысяч ваших «домашних».

— Я подумаю, — ответил Брентен. Он поднялся и нетвердым, тяжелым шагом вышел из ресторана…

IV

И вот он сидит у окна, курит бразильскую, пускает под потолок кольца дыма и думает, думает. Надо договориться с самим собой: дела или политика? Нет, более того: кусок хлеба или принципы? Если слушаться голоса совести, он при данном положении вещей — банкрот… Если же он уступит, он, вероятно, сможет медленно, но верно выбраться из тупика. Значит, как же? Назад, в социал-демократическую партию? Нет! Никогда! Лучше погибнуть. Гм!.. Погоди!.. Горячиться не следует! В его партии «независимых» никому до него дела нет. Во время катавасии с жилищной комиссией никто и бровью не повел, когда он остался ни с чем.

Те, кто громче всех болтает о бескорыстии, обеими руками держатся за партийную кормушку. А сколько таких, которые одним глазом косят в сторону старой партии и всегда готовы перескочить в нее, если это окажется более выгодным? Их большинство. Идеализмом тут и не пахнет. И бросят в него первый камень те, кого разозлит, что он их опередил… Шенгузен! Уж одного этого имени было достаточно, чтобы в Карле возмутилась вся его гордость. Неужели он унизится перед этим типом? Будет перед ним пресмыкаться? Лицемерить? Разве он сможет после этого заглянуть в газету, услышать хотя бы одно слово о политике, не сгорев со стыда? Не испытывая желания плюнуть себе самому в лицо? Не бросив самому себе: «Враль! Лицемер! Негодяй!..» Как ликовал бы Шенгузен!

Нет, поддаться соблазну — значит пойти на подлость. Подлецам это к лицу, а он не желает купаться в грязи. Сигарами он готов торговать, да, но не совестью…

Он сидел и мысленно подытоживал счета дебиторов и платежи… Складывал в уме, сколько он должен по неоплаченным счетам, акцизу, векселям. Но, как ни преувеличивал он в свою пользу сумму платежей, которые еще мог бы отсрочить, и к какому бы низкому знаменателю ни приводил свои долговые обязательства, срок которых уже истекал, результат был один: катастрофы не миновать.

Как ни верти, необходимо прибегнуть к займу. Может быть, Пауль одолжит ему денег? Или Хинрих? Если он всюду получил отказ, то уж Густав поможет наверняка. Хотя еще и довоенный долг ему не уплачен…

И вдруг Карл Брентен успокоился, даже пришел в хорошее настроение, поверил, что какой-нибудь выход да найдется. Он даже вздохнул с облегчением, как будто уже нашел его. Одно, во всяком случае, решено — ни за что не идти назад, к Шенгузену.

Большие затейливые кольца сигарного дыма качались в воздухе.

V

В этот вечер Вальтер вернулся домой незадолго до часа, когда прекращалось хождение по городу. Он пришел бледный, растерянный, не прикоснулся к еде, не обменялся ни словом, ни взглядом с родителями и сразу же заперся у себя в комнате. Ни отец, ни мать не обратили на это внимания. У них были свои заботы. Брентен подробно и откровенно рассказал жене о создавшемся положении, ничего не утаивая и не прикрашивая. Какая бы ни ожидала их беда, они обещали друг другу бороться вместе, общими силами. Мальчику они решили пока ничего не говорить: он только что перешел на положение взрослого рабочего, как бы он сразу не потерял охоту к работе…

Давно уже муж и жена Брентены не чувствовали себя такими близкими и спаянными, как в этот час, в ожидании черных дней.

А Вальтер лежал одетый на постели, зарывшись головой в подушку и рыдал сухим, беззвучным рыданьем… Свершилось несчастье — приехал тот… тот офицер… А Рут? Она спряталась от Вальтера, не посмела даже взглянуть ему в глаза, пожать на прощанье руку.

Как она могла так поступить?.. Он ничего не понимал… У него было такое чувство, точно его предали… Оттолкнули, как собаку… Да в довершение всего насмеялись над ним, подло насмеялись…

Не только меня, всех нас она предала. Ганса и Отто, Трудель и Эльфриду, всех, всех… А уверяла — ей, мол, так хорошо, так радостно среди друзей. И что же?..

С палачом рабочих! Этот дурацкий, пошлый мотивчик, который все время напевал господин обер-лейтенант… А издевательские стишки…

Будь равнодушен. Горячее сердце —

Плохой капитал на шаткой земле.

Глумился он надо мной. Потешался… «Будь равнодушен!» Надо было плюнуть ему в лицо! Зачем я вообще затеял разговор с этаким типом? Как он старался меня унизить!

— Вы называете себя спартаковцем?

— Считаю за честь!

— Смотри-ка, смотри! С кем только не повстречаешься!

— Полагаю, что именно вам не раз представлялся случай встречаться со спартаковцами.

— Верно! Но то были другие представители этой породы.

— Зато ваша порода мне вся хорошо знакома.

— Весьма рад! Весьма рад!

Это был не разговор, а словесная дуэль. Удар — контрудар… Удар — контрудар…

Зачем я вступил с ним в перепалку? Почему сразу не ушел? Почему, почему? Ждал ее? Все еще ждал?