Сыновья

Вальтер не был знаком с матерью Рут; он еще ни разу не был у них, и какое-то неясное чувство охватило его, когда, войдя в столь знакомый ему снаружи дом, он прочел на дверях фамилию «Лауренс». Он позвонил.

Открыла стройная седая дама.

— Что вам угодно?

— Прошу прощения. Мое имя Вальтер. Рут дома? Мне очень хотелось узнать… я хотел спросить…

— Войдите, пожалуйста! Она нездорова.

— Нездорова? Когда же она захворала? Что-нибудь серьезное?

— Надо надеяться, что скоро все пройдет.

Спокойная манера фрау Лауренс действовала как-то благотворно. Смущение Вальтера рассеялось, он пошел за ней по коридору, но остался за дверью, когда она вошла в комнату дочери.

Как красиво убран коридор. Яркие обои. Большая вешалка с шкапчиками и зеркалом. Акварели на стенах.

Фрау Лауренс вышла к нему.

— Войдите, пожалуйста, господин Брентен.

Она лежала в большой кровати, похожая на маленького ребенка, бледная как смерть, и взгляд — испуганный, робкий.

— Рут, что с тобой?

Она не ответила, не шевельнулась, только по щекам медленно покатились слезы.

Не снимая рюкзака, он осторожно подошел ближе. Остановился у кровати и спросил:

— Почему ты плачешь?

Она не ответила, только слезы потекли сильнее.

Вальтер оглянулся. Фрау Лауренс в комнате не было. Он снял рюкзак и присел на край кровати. Положил руку на одеяло, там, где вырисовывалась ее рука.

— Но скажи же наконец хоть словечко. Что у тебя болит? Почему ты плачешь?

— Ты очень ждал меня?

— Все ждали. До последней минусы.

— Мне очень, очень жаль. Поверь мне.

— Ну, ладно уж. Не так страшно. Наверстаем. Я рад, что ничего серьезного.

— Ничего серьезного, — повторила она шепотом и спрятала лицо. — Нет, нет, ничего серьезного.

— Смотри, что я тебе принес. — Он вынул из рюкзака приготовленную для нее плитку шоколада. — С орехами. Ну, довольна?

— Спасибо, Вальтер!

— И еще вот масло. И…

— Ты такой добрый.

— Больных нужно выхаживать, чтобы они поскорее выздоравливали. А тебе надо как можно скорее выздороветь. Неужели ты думаешь, что мне хочется опять остаться одному, без тебя?

К его удивлению, она снова заплакала, еще сильнее прежнего. Плач был тихий, неслышный, но слезы текли непрерывно.

Он посмотрел на нее.

— Ничего не понимаю. Что с тобой такое? Почему ты плачешь?

— Ты ведь не одинок, Вальтер.

— Нет, у меня есть ты.

— И друзья.

— Ты для меня больше, чем все друзья вместе взятые.

— Правда?

— Ты сомневаешься?

— Дай руку, Вальтер.

После поездки в Герде группа собиралась пойти в концерт; Рут спросила, пойдут ли. Послезавтра она уже будет себя чувствовать лучше и обязательно присоединится к ним.

На прощанье она протянула ему обе руки. Он взял их, крепко стиснул и бережно опустил на одеяло. Потом он сделал то, на что до сих пор еще ни разу не решался, — погладил ее по волосам, наклонился и поцеловал ее трепещущий изумленный рот, поцеловал нежно и коротко…

На улице ему хотелось крикнуть всем, кто попадался навстречу: «Радуйтесь за меня! Я так счастлив!» Он шел и смеялся, сам не замечая этого.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

I

В последние дни октября стояла бурная погода. Черные тучи днем и ночью бешено неслись на северо-запад, подгоняемые порывами холодных шквальных ветров. На площадках и в парках ветер в неистовой пляске гнал впереди себя опавшую листву, уличный мусор и людей.

Затем наступили холодные дни, полные тягостного затишья.

Ноябрь принес туманы…

Они ползли, точно дым большого пожара; переваливали через дома и колокольни, наполняли улицы и ложились на Альстерское озеро. Они проникали в дома через все оконные и дверные щели и томили людей — усталых, слабых, давно уже изнемогших от страданий.

Жизнь в городе замерла. Трамваи не шли. На Эльбе не было паромов. Мелкие ремесленники отослали домой своих подмастерьев, купцы закрывали магазины. Лишь колокола на церкви св. Петра звонили — словно хотели сказать отчаявшимся: не бойтесь, бог вас не покинет! Но многие слышали в их трезвоне другое — им казалось, что лихорадочные удары колоколов предостерегают: «Готовьтесь! Близится конец мира!»

Каждый чувствовал на себе действие общего разложения, но рабочие верфей и заводов по-прежнему спозаранку тянулись по улицам, ведущим в порт, — мрачные, ожесточенные, зловещие толпы. Подняв воротники пиджаков, засунув руки глубоко в карманы, они шли, один за другим, как и Людвиг Хардекопф, еле волоча ноги. Шатались от голода и усталости, но шли. Ярость и возмущение кипели в них — но они шли. Утро за утром. Знали, что каждое новое утро несет им только страдание и безнадежность. Знали, что невзгоды с каждым днем будут расти. Фронты разваливались, им это было известно. Они понимали, что не сегодня-завтра все рухнет. Вечерами, смертельно усталые, сидя в нетопленых жилищах перед пустыми мисками, они вели мятежные, грозные речи. А на рассвете, едва затрещит будильник, поднимались и молча, точно подгоняемые таинственными силами, плелись на верфи, на фабрики.

II

Но вот пришел день, когда возмущение повело за собой даже самых усталых и отчаявшихся. Немногим отважным удалось повести за собой миллионы нерешительных. Словно живительный дождь, несущий заряд жизненных сил, пролился над городами и вселил в людей новый жар жизни. Миллионы кричали: «Довольно!» Многомиллионная людская воля повелевала: «Конец войне!»

На верфях и заводах никто не прикасался к инструментам. Перед булочными собирались толпы женщин; подгоняемые голодом, они разбивали стекла и жадно расхватывали все, что попадало под руку. Отпускники не возвращались в свои части — и никто больше не называл их дезертирами. И, наконец, наступил день, когда все единомыслящие, осознав великую силу своей солидарности, сплотились для совместной борьбы.

Из Киля прибыли матросы. Десять, быть может, двадцать человек. Не больше. Но и этого оказалось достаточно для того, чтобы смести последние барьеры.

Они шли с заводов и фабрик. Впереди молодые, совсем еще юнцы, несли красные знамена. Стала в строй социалистическая рабочая молодежь — легальные и нелегальные ее организации, загнанные в подполье и существующие под угрозой запрета. В эти первые часы восстания исчезли все противоречия между ними. Молодежь пела: «Вперед, социалисты, смыкайте ряды…» И они смыкали ряды. Вальтер увидел среди молодежи, маршировавшей по улицам, Грету и Гертруд Бомгарден, слышал, как они вместе со всеми кричали «Долой!» и «Да здравствует!» и радовались великому братанию всех социалистов.

Луи Шенгузен сидел у себя в кабинете и проклинал командующего войсками за то, что тот не отважился вооруженной силой разогнать демонстрантов. Шенгузен велел запереть все ходы и выходы в Доме профессиональных союзов, включая ресторан и главные ворота. Стоя за портьерами, он в бессильной злобе сжимал кулаки и грозил массам демонстрантов, стекавшимся к Дому. Зверь вырвался из рук; надо снова, чего бы это ни стоило, укротить его. Командующий войсками спасовал, но он, Шенгузен, твердо знает, в чем его задача. Не терять самообладания, — повторял он про себя. Семь раз отмерь, один раз отрежь! — это его жизненный принцип. У него есть время, сколько угодно, он умеет выжидать. Важно знать, что советует и что предпринимает Берлин — генералитет и руководство социал-демократической партии. Вероятно, там идут совещания. Если будет принято решение остановить поднявшуюся волну, они, очевидно, согласуют свои действия. Ему еще неясно, что именно следует предпринять. Но он знает — все зависит от первых тактических мер. И он выждет…

На улицах, перед Домом профессиональных союзов, стояли десятки тысяч людей. Народ и пел и роптал… Раздавались выкрики. Кое-кто, махнув рукой, поворачивался и уходил. Но большинство ждало, ждало перед своим собственным Домом, который был заперт перед ними на все запоры. И в то время, когда толпа внизу пела «Вставай, проклятьем заклейменный…» и «Вперед, заре навстречу», Луи Шенгузен, опустившись на корточки перед аквариумом, разговаривал со своими рыбками, ибо телефон на его столе все еще упорно молчал.