Сыновья

— Нисколько! — воскликнул он. — Ведь я пел здесь, в Городском театре. Целых шесть лет. Состоял в хоре мальчиков.

— Да что вы? — Глаза у нее от удивления стали круглыми. Она смотрела на него с восхищением.

Так. Теперь он ее заинтересовал. И он начал рассказывать. Выставлять себя в выгодном свете. Хвастать встречами со знаменитостями. Гюнтер, Лофинг, Мецгер-Латтерман, Лотта Леман, даже Карузо.

— Карузо? — воскликнула она. — Неужели?

— В тысяча девятьсот тринадцатом я слышал его здесь в театре, — рассказывал он. И это была правда. — В «Девушке с золотого Запада» и в «Паяцах». Я тоже участвовал в обеих операх.

— И он действительно так замечательно пел? — спросила она.

Вальтер подумал, улыбнулся и сказал с покоряющей искренностью:

— Этого я не помню.

II

— Где вы живете, фройляйн?

— Ах, далеко. Я… Я живу на Бисмаркштрассе.

Неправда! Вальтер усмехнулся. Неправда номер первый. Ей и в голову не приходит, что он знает, где она живет, знает ее точный адрес. И к ее неправде он прибавил свою.

— Чудесно! — сказал он. — Какое совпадение! Нам с вами, оказывается, по пути.

Он пошел рядом с ней. Они разговаривали. Смеялись. Вальтер словно переродился. Он был предупредителен, даже любезен, хотя обычно не очень-то отличался этими качествами. Но что удивительнее всего — он был разговорчив. Непринужденно болтал, рассказывал анекдот за анекдотом, смешные эпизоды из театральной жизни. И сумел приковать ее внимание, хотя она порой улыбалась его слишком уж мальчишеской живости.

Вальтер был в упоении.

— В субботу идет «Трубадур», фройляйн! Позвольте вас пригласить! Пойдемте, а? Ведь Манрико — коронная роль Гюнтера!

Он услышал сдержанный смешок. Это его нисколько не смутило, напротив, он еще больше осмелел.

— Значит, решено! И уж возьмем хорошие места, чтобы не только слышать, но и видеть!.. Договорились?

На углу Бисмаркштрассе он остановился и покаялся: он ей соврал, живет он вовсе не поблизости, а в Норд-Сан-Паули. Он только проводить ее хотел.

Рут опять улыбнулась, это была улыбка прощения. Но в своей-то уловке она ему не созналась. Сказала только, что в субботу будет ждать его у театра.

Прощаясь, он держал ее руку в своей. Господи боже мой, как мала эта ручка. Должно быть, он держал ее слишком долго, девушка осторожно высвободила пальцы.

Да, она непременно придет…

И все это случайность? Нет! Никогда! Это судьба. Предопределение. И Вальтеру казалось, что уже тогда, в Люнебурге, он все знал, предчувствовал. Он громко рассмеялся, огляделся по сторонам и, убедившись, что на темной, тихой улице нет ни души, высоко подпрыгнул. И еще раз. А потом побежал, все быстрее и быстрее, пока не захватило дух так, что пришлось прислониться к дереву.

Распевая, шел Вальтер по безлюдным улицам. Пропел все оперные арии, какие только вспомнились. «Как хороша страна моя, такой тебя не видел я», «Прими, королева, мольбы мои!», «Не хочешь ты бежать со мной!», «С тобою мы одни!», «О сжалься надо мной, прелестное дитя», «В моих руках божественный напиток».

Когда Вальтер подошел к своему подъезду, ему захотелось повернуть назад и снова идти с песнями через спящий город, пока не иссякнет весь запас рвущихся из груди мелодий.

Он осторожно отпер дверь и бесшумно скользнул через переднюю. Но все звенело и ликовало в нем, и он продолжал тихонько напевать, рискуя разбудить маму Фриду.

Так, мурлыча себе под нос, он разделся, а улегшись в постель, натянул на голову стеганое одеяло — и все пел и пел.

III

Они были в своем роде красивой парой. Когда они шли по улице, взявшись за руки, смеясь и болтая, прохожие нередко оглядывались на них. Она — с цветком в темных волосах, в ярком платье «реформ» и сандалиях на стройных ногах.

Он — с развевающимися волосами, с открытой шеей, в замшевой куртке, в штанах до колен, с оголенными икрами и тоже в сандалиях.

У обоих сияющие глаза: у нее — светло-голубые, у него темно-карие, почти черные. Обоим вместе не было и тридцати пяти лет — ей восемнадцать, ему — семнадцать.

Прошлое умерло. Он уже не грустил о нем. Грета Бомгарден и Ауди Мейн отодвинулись куда-то очень далеко. Даже Петер, арестованный всего лишь несколько недель назад, был забыт, и Вальтер этого не стыдился. Он перестал писать адреса в портовом кабачке; даже книги свои забросил. Быть вместе с ней — больше он ничего не хотел, ни о чем не думал.

Долго таиться от нее он не мог. Открыто и честно признался во всем. Рассказал, как впервые увидел ее в Люнебурге в пасхальные дни. И о том, что ему поведал Эндерлайт. И о том, как он ждал у дверей ее дома. Все начистоту.

Она слушала его, удивленная, безмолвная.

Они стояли недалеко от гимназии, вблизи Даммторского вокзала. И прежде чем Вальтер понял, что происходит, она вскочила в проходивший мимо трамвай. С площадки бросила ему взгляд, но даже не кивнула на прощанье.

Кончено!.. Кончено!.. Он потерял все, что, казалось, уже так крепко держал в руках…

Долго ли он простоял на остановке, он не мог бы сказать.

И не помнил, как пришел домой.

IV

На другой день, когда Вальтер вернулся с работы, мать испуганно вскрикнула:

— Что с тобой, сынок? Ты опять заболел?

Но ему показалось, что на самом деле мать не так уж испугана. А он чувствовал себя больным и несчастным.

Перед ужином она как бы вскользь сказала:

— Да, совсем забыла, есть письмо для тебя.

— Письмо? Где? — Вмиг его лицо из бледного стало пунцовым.

— Поешь раньше.

Но кто мог думать о еде? Письмо, конечно, только от нее.

— Ну, говори уж, где оно?

— На комоде.

Да, письмо от нее. Он не сразу вскрыл конверт. Медлил.

Из кухни донесся голос матери:

— Ну, иди же есть. Все простынет!

— Иду, иду! — крикнул он намеренно грубо, боясь выдать свое волнение.

— Неужели нельзя потерпеть и потом прочитать письмо? — Мать вошла в столовую.

— Да иду же! — Вальтер сделал безразличное лицо. На мать он не смотрел. Но его глаза не умели скрывать то, что происходило в его душе. А глаза матери видят многое; тем более, когда ей все известно.

Глядя на своего мальчика, который вдруг стал усердно очищать тарелку, низко нагнувшись над столом, Фрида спросила:

— От нее?

— Что? От кого? — пробормотал он, не поднимая глаз.

— Ну, уж ты-то знаешь, от кого.

Он с удивлением вскинул голову. Прочла она, что ли, письмо? Нет. Оно запечатано. И он ответил как можно равнодушнее:

— Если уж тебе так хочется знать — от нее.

Она молчала.

Молчал и он.

Бабушка Хардекопф и Эльфрида вернулись домой с покупками; им пришлось несколько часов простоять в очередях. Мать поднялась.

— Мама, — сказал Вальтер, — я иду сегодня на концерт. Чистая рубашка найдется?

— Уж приготовлена, лежит в спальне.

Гм! Странно! Он побежал в спальню.

Его подозрения были не так уже неосновательны. Фрида Брентен недаром была дочерью Паулины Хардекопф; заботы и печали сына давно уже не составляли для нее тайны. Вместе с любопытством она унаследовала от матери талант незаметно вскрывать и снова запечатывать письма.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Чудеснейшее, прекраснейшее лето! О солнце, никогда еще ты не озаряло своими лучами более счастливых! О ветры морские, никогда еще не мчались вы вослед путникам, более чистым душой.

Бродили ли они по цветущим лугам, отдыхали ли в тихих лесах, купались ли у отлогих берегов, им казалось, что только для них существует вся красота земли. Будни для них были праздником, вся неделя — сплошным воскресеньем.

Лес и пу́стошь, тихие деревушки и глухие уголки, где каждый из них бывал десятки раз, когда они еще не знали друг друга, они вновь открывали вместе. Особенно полюбился им маленький городок Штаде, расположенный на берегу Эльбы. И он раньше неоднократно бывал в Штаде, и она. Но теперь, когда они вдвоем бродили по узким улицам, по булыжным мостовым, среди дремлющих старинных домов, им чудилось, что они попали в сказочную страну. Оба любили давно знакомые пруды и соленый бриз с Северного моря; они дружно прорывались вперед под порывами штормового ветра; каждая рыбачья шаланда, каждый буй, бег волн, бьющих о берег, — все казалось им достойным восхищения.