Сыновья

Он поднялся, держась за веревку, по крутой лестнице.

Навстречу ему неслись звуки визгливого женского голоса, детский плач.

Ауди дома не оказалось. Фрау Мейн предложила Вальтеру войти. Вся квартира была окутана паром. Красная и мокрая, стояла у корыта фрау Мейн. Ее голые мускулистые руки походили на сильные рычаги. Слипшиеся волосы упали на потный лоб. Это была приземистая, крепкая женщина, немалого к тому же объема, в противоположность сыну, который тоже был невысокого роста, но узок в плечах и бедрах.

— Скажите, что такое творится с Ауди? — заговорила она. — Он меня очень тревожит. И вас — вас тоже что-то совсем не видно. Разве товарищи так поступают?

Упреков Вальтер не ожидал. Он почувствовал, что краснеет, и это разозлило его. Чего ради ему краснеть?

— Я вас не понимаю, фрау Мейн. Что случилось?

Она отерла передником пот с лица.

— Парня точно подменили — совсем не тот, что был. Да вы сами знаете, не делайте удивленных глаз. Что ни вечер — куда-то убегает, точно сам сатана за ним гонится. Костюмы ему нужны самые первоклассные. Пускается во всякие спекуляции, лишь бы денег добыть. Добром это не кончится. А я слова не смей сказать, ни хорошего, ни плохого… Не прикидывайтесь, пожалуйста, будто вы всего этого не знаете.

— Право же, фрау Мейн, я ни о чем понятия не имею. Наши пути разошлись. Это верно! И дружба наша, говоря откровенно, врозь. Мы почти не встречаемся. И если я теперь пришел…

— Вот что я вам скажу, — перебила она Вальтера, — тут замешана женщина. Какая-то баба его к себе приворожила, в этом весь секрет. Вы ее знаете?

Вальтер опять густо покраснел.

— Нет.

— Ага!.. Вы ее не знаете, значит…

Это прозвучало так, будто она сказала: лжешь. Вальтер чувствовал, что она ему не верит.

— Все деньги, какие он может добыть, он тащит этой женщине. Собственной воли у него, видно, уже нет. Я не знаю, что я только сделаю, если… если… Я дрожу от страха, как бы не случилось непоправимое… У него такое хорошее место! Если случится несчастье, я что-нибудь сделаю над собой! Я не переживу позора!

Она задохнулась, с трудом перевела дух и снова вытерла фартуком лицо.

— Я из себя жилы тяну… жилы тяну… а он… бесчувственный… неблагодарный… бессовестный… Он еще бог весть что натворит!..

Вальтер ушел, виновато поеживаясь, как будто упреки эти относились к нему. Да так оно и было. Какая-то женщина… Он мог бы и сам догадаться. И вдруг он опять так покраснел, что почувствовал, как горят у него уши.

Разве сам он не решил, что, если поедет вместе с ней мешочничать, он все продукты отдаст ей? Разве не отнес он выутюжить свой парадный костюм, чтобы надеть его, когда пойдет к ней? Разве не припрятал три марки из своего недельного заработка, а матери соврал, будто это вся его получка, чтобы иметь деньги в кармане, когда будет с ней?

IV

На цеховом собрании токарей, созванном для обсуждения спорных вопросов заработной платы, Петер Кагельман совершенно неожиданно, без всякой подготовки, произнес сильную политическую речь.

— Когда же конец? — крикнул он громовым голосом. — Вот уже четыре года длится бойня народов; если не последовать примеру русских, войне конца не будет. Германия истекает кровью. Против нас стоит весь мир. Только дураки или преступники могут еще уверять, будто мы в состоянии одержать победу над всеми народами земного шара. И надо, наконец, ясно и определенно поставить вопрос: за кого и за что мы, собственно, воюем?

— Правильно! — Раздались хлопки.

Но больше было таких, которые молча поглядывали друг на друга, и их немые взгляды говорили: вот еще и этот дерет глотку до хрипоты, а что толку? Пошлют его, дурня, на фронт, только и всего.

А Вальтер пришел в восторг от мужества приятеля. Он тоже думал об опасности, которой подвергает себя Петер, но не мог не радоваться: наконец-то нашелся смельчак, высказавший вслух то, о чем все думают, но боятся заикнуться. Вальтер гордился своим другом.

Он выключил мотор и пошел к Петеру.

Тот стоял у своего станка и нарезал шпиндели.

— Одну минуточку, — сказал он, заметив Вальтера.

Какие у него ловкие руки! Вальтер с удивлением смотрел, как Петер управляет резцом, оставляющим на металле блестящую, точную нарезку. Резец казался особенно послушным в его руках. Он зачистил шпиндель напильником, вынул деталь и занялся проверкой. Нарезка точно соответствовала инструкции.

Вальтер хотел поблагодарить товарища за его мужественную речь, но Петер опередил его:

— Ты знаешь, моя вещь готова.

— Какая вещь?

— Ну, пьеса. Я еще сам не знаю, назвать ее драмой или просто пьесой. По существу, это трагедия. Но в этом слове какой-то привкус античности. Мне ужасно хотелось бы прочесть ее тебе и узнать твое мнение.

Вальтер улыбнулся.

— Ты здорово говорил, Петер, — сказал он. — Все это необходимо было наконец высказать.

— Не правда ли? Меня, понимаешь, отчаянная злость разобрала. Пьесу кончил, а с войной — ни с места. Для чего ж я тогда писал?

— Дело, надо думать, не столько в твоей пьесе, сколько…

— Нет, в пьесе, — перебил его Петер.

— По-твоему, требуя мира…

— Да! Подумай, ведь, пока воюют, у меня нет ни малейшей надежды на постановку пьесы. А ведь я написал ее для того, чтоб она пошла на сцене. И знаешь, я предвижу потрясающий успех. Отдельные характеры очерчены остро, четко. А как увлекательно развертывается действие. Дух захватывает. Я непременно прочту тебе. Ты свободен вечером? Я бы забежал к тебе.

Вальтер был ошеломлен; он не мог слова вымолвить, не мог даже насмешливой улыбкой выразить свое разочарование.

V

Они пришли. Поспешили прийти. Трое. В котелках. В руках тросточки.

Петер крупными шагами шел к Вальтеру. Он был бледен. В его больших темных глазах вспыхивал дрожащий огонек. Но он улыбался.

— Возьми и сохрани! — Он сунул Вальтеру сверток с исписанными листками.

— Хорошо, Петер! — Вальтер торопливо сунул сверток в шкапчик с инструментами.

Петер, вернувшись к своему станку, стал складывать вещи — книги, раздвижной калибр, циркуль, толстую тетрадь в коленкоровом переплете.

Мастер Матиссен опять несся по цеху между рядами станков, размахивая руками. На этот раз он остановился возле Петера.

Они обменялись несколькими словами. Петер сунул под мышку вещи и пошел за мастером, семенившим шага на три впереди.

Все взоры устремились к застекленной будке; там шел допрос. Он длился долго. Вызвали нескольких рабочих. Петер вел себя, как подобает молодому, гордому мятежнику. Он встряхивал головой и говорил так громко, что его голос перекрывал шум моторов.

Один из шпиков вместе с Матиссеном вышел из будки. Вальтер понял, что они направляются к нему, но сделал вид, будто весь поглощен работой. Мастер Матиссен дернул его за рукав. Вальтер поднял глаза.

— Отдай то, что тебе сунул Кагельман.

Из-за плеча мастера на Вальтера смотрело широкое бритое лицо с холодными прищуренными глазами.

— Он ничего мне не давал.

— Знаем мы, как не давал, — сказал полицейский и открыл шкапчик с инструментами. На резцах под паклей он нашел рукопись Петера. — А это что?

— Это мое.

— Ну нет, — насмешливо ответил полицейский. — Сорвалось, сынок, мы тоже грамотные. Посмотрите-ка, — и он показал рукопись Матиссену. — «Молох», пьеса в пяти действиях Петера Кагельмана. — Все в порядке. — Они вернулись в будку.

И тут… Центральный мотор цеха внезапно выключили. В огромном зале наступила мертвая тишина. Это была опасная тишина, более грозная, чем самый оглушительный шум.

«Наконец-то! — подумал Вальтер. — Наконец! Наконец!» Токари бросили работу и стали тесниться у выхода. К ним присоединялось все больше рабочих. Раздались громкие возгласы:

— Пошли к будке!.. Довольно терпеть!..

Полицейские поспешно вышли из застекленной будки. Один из них, ухватившись за наручники, надетые на Петера, тянул его за собой, двое других, не отрывая глаз, смотрели на рабочих; руки их были засунуты в карманы. У наружных дверей Петер остановился и закричал своим сильным голосом: