Сыновья

Месяц! Зависть взяла Вальтера. И повезло же этому Эриху: времени у него — хоть отбавляй, он даже не знает, как употребить его на что-нибудь путное. По его собственным словам, он слоняется по улицам, разглядывает витрины, сидит на берегу Альстера, ходит на толкучки и все-таки скучает адски.

Вот мне бы?..

Вальтер не решился до конца додумать эту мысль. Сломанная кисть руки — удовольствие, конечно, ниже среднего. Прежде всего больно, да и может кончиться операцией. Ой, даже мороз по коже пробирает. А если попадешь еще в руки какого-нибудь коновала, что очень возможно… ведь все лучшие врачи на фронте.

Эрих Эндерлайт ушел. Вальтеру предстояло обработать сто десять шпинделей. Сама по себе эта работа не трудная. Резец резал хорошо, стружка завивалась над суппортом голубой спиралью. Вальтер вставил новый шпиндель, но забыл отодвинуть суппорт. Когда он пустил станок, патрон с силой ударил по суппорту. Вальтер в ужасе отскочил. Чуть не раздробило ему руку. Его обдало жаром.

С легкой дрожью смотрел он на патрон, пробивший выемку в стали суппорта; руку он искромсал бы здорово.

Вальтер остановил станок. Надо раньше прийти в себя.

Тремя длинными рядами, почти впритык друг к другу, выстроились станки — токарные, строгальные, штамповальные, сверлильные — и за каждым стоит рабочий. Монотонный гул моторов, звонкое жужжание резцов и сверл, постукивание штамповальных машин — вот его мир, и бежать ему некуда.

Бежать? Покинуть всех и трусливо бежать? Нет! Это не в его духе.

Он осторожно отодвинул суппорт, вставил новый шпиндель. Вогнутое острие резца жадно, почти беззвучно слизнуло слой металла.

Еще одна деталь и еще… Вальтер уже овладел собой; он механически проделывал необходимые движения. Взглянул на большие цеховые часы. Еще час — и рабочий день кончится. Весь остаток суток принадлежит ему. Его радовала мысль о сегодняшнем вечере. Приятно было думать о том, что доктор Эйперт прочтет сегодня доклад о Фихте, подробно расскажет, как философ понимал свободу и как оценивал французскую революцию.

Крик!

Короткий страшный крик заглушил гуденье станков.

Сначала Вальтер ощутил только глухой удар, но тут же огнем обожгла боль. Он повернулся, будто хотел рвануться прочь, и… без сознания рухнул на пол у станка.

Центральный мотор выключили. Движение станков медленно замирало. В огромном цеху наступила вдруг мертвая тишина. Ближайшие соседи обступили лежавшего на полу Вальтера. Со всех концов подбегали рабочие. Мастер Матиссен звонил по телефону на пункт первой помощи.

— Левая рука, — сказал Нерлих, помогая поднять Вальтера и перенести его в соседнюю инструментальную.

— Здорово же его хватило! Что вы хотите, молодежь к вечеру слишком устает и уже нет того внимания, что нужно.

— Включить мотор, — крикнул мастер Матиссен. Но никто не торопился. — Включайте же! — И он побежал в инструментальную. — Ну, беритесь же, друзья, за работу! Врач сейчас придет.

— Мог бы давно уже быть здесь, — сказал Петер Кагельман. Он протиснулся к верстаку, на котором лежал Вальтер, и все смотрел на грязную, сильно кровоточащую руку.

— Не перевязать ли покрепче жгутом, чтобы не было большой потери крови?

— Уж лучше дождаться врача.

— Да что же это его все нет?

— Расходитесь по местам, — повторял мастер Матиссен.

Мотор включен. Резцы и сверла снова впились в железо. Но рабочие все еще собирались группами и толковали о новом несчастном случае.

Петер остался с Вальтером до прихода врача. Прибывший врач, чувствуя на себе злые взгляды рабочих, сказал, желая предупредить упреки:

— Там, в литейном цеху… обварился рабочий и… Ну, руку-то мы скоро залечим… Как участились за последнее время несчастные случаи!

Во двор завода въехала карета Скорой помощи. Все еще не пришедшего в сознание Вальтера на носилках вынесли из цеха и положили в карету, где уже сидел пострадавший литейщик с забинтованными руками и головой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

В этот третий военный год узы родства, давно уже ослабевшие, совершенно распались. Каждый жил только для себя, точно на отдаленном острове. Хинрих и Мими Вильмерс довели до сведения дорогих родственников — почти в той же форме, в какой уведомляют о бракосочетаниях и погребениях, — пусть, мол, не беспокоятся в дальнейшем насчет посещений, в тяжелые времена, дескать, каждый предпочитает жить в узком кругу своей семьи. Так оградили они себя от родни, чтобы никому не повадно было попрошайничать; сами же только и думали, что о подачках от своих влиятельных зятьев. Бабушка Хардекопф переехала к дочери; одна, без Фриды, она ни за что не пережила бы январских морозов. А Людвиг и Гермина, Отто и Цецилия, Эмиль и Анита думали только о себе, ничего не знали и знать не хотели о родных, хотя все жили в одном городе, отделенные друг от друга лишь несколькими кварталами. Больше всего они опасались, как бы не пришлось заботиться о содержании старухи матери. Фрида целиком взяла все на себя, ну и хорошо. Однако вернее не показываться на глаза, во избежание неудобных вопросов или намеков.

Людвиг был жестоко наказан за равнодушие и забвение сыновнего долга. Однажды к нему в квартиру неожиданно ввалились со всем своим домашним скарбом супруги Тиме, родители Гермины.

— Вести общее хозяйство выгоднее, — заявила растерявшемуся зятю мамаша Тиме, невинно улыбаясь и складывая губы сердечком. А тесть Христиан сухо заметил:

— В конце концов, мы сделали вклад в твое хозяйство. Пятьсот марок мы ведь вам дали, а обратно не получили и половины. Что, разве не так? О чем же разговаривать?

Людвиг не проронил ни слова, он остолбенел.

Гермина вскрикнула:

— Ма-ма!

Людвиг был тихий самоотверженный страстотерпец. Каждый новый этап в его жизни был для него испытанием и бременем. Что бы он ни делал, что бы ни предпринимал, всегда на пути его вставало какое-нибудь неожиданное препятствие. Но всякому терпению есть предел, и, по-видимому, этот предел был достигнут.

На следующее утро он, стоя в снежной и туманной мгле у поручней парома, голодный и озябший, смотрел на грязно-серые воды Эльбы с твердой решимостью броситься вниз головой. С твердой решимостью… Но несколькими минутами позднее он вместе с остальными пассажирами сошел с парома.

II

Когда опасность миновала и Вальтера выписали из больницы, он нарадоваться не мог своему досугу. Забыв все на свете, ушел в чтение Рабле, великого духовного родича Свифта, а затем дошла очередь и до последнего из великой тройки — Сервантеса. Вот истинные могильщики феодализма! Человечество по сей день не подозревает, какими духовными сокровищами оно обязано этим гигантам.

Ах! Вальтер благословлял постель, кресло, медленно заживающую руку, — ему было неописуемо хорошо. На столе, рядом с креслом, стоявшим у окна, лежали книги по истории, мемуары, исторические романы. Его особенно интересовали личности, обладавшие, по его мнению, яркой индивидуальностью. Это не только Сен-Жюст, но и Гракх Бабеф и прежде всего Лазарь Гош, победитель роялистской Вандеи. Однако для того чтобы представить себе события того времени в их живом своеобразии, Вальтеру нужны были слово и фантазия великих писателей. Борьбу, происходившую во Франции в конце XVIII века, он по-настоящему понял лишь, когда прочел «Шуаны» Бальзака и «Девяносто третий год» Гюго. Какой жалкой мелюзгой казались ему порой окружающие его люди, какой ничтожной окружающая его среда. Где титаны прошедших столетий? Где животворный, уверенный в себе, гордый человеческий ум эпохи Возрождения и Великой французской революции? — думал Вальтер. — Современность подчинена холодному властелину — технике; дух и нравственность пришли в упадок. Высоко летать нынче важнее, чем высоко мыслить. Быстрые темпы важнее быстрого прогресса. Лозунг дня — полнее набить карманы, а не полнее жить…