Сыновья

Брентен слушал молча: и это антимилитарист, смутьян, который даже Шенгузена привел в ярость? Он усмехнулся.

— Что с тобой? — спросил он с подчеркнутым удивлением.

— А что?

— Да ты любого ура-патриота за пояс заткнешь! Ни с того ни с сего поверил газетным сообщениям. Да и самый морской бой, видно, приводит тебя в восторг. Хорош антимилитарист и противник войны!.. К чему тогда все курсы и лекции, если теория так расходится с практикой?

— Ты думаешь, что я… я… — Кровь кинулась Вальтеру в лицо.

— Я делаю выводы из того, что вижу и слышу.

— Ведь тут просто морской бой, понимаешь, больше ничего…

Произнося эти слова, парень еще больше смутился. Что значит «просто морской бой, и больше ничего»? Он взглянул на отца. Тот молча наблюдал за ним.

— Ты, пожалуй, прав. Как это случилось, что я… Конечно, это с моей стороны колоссальная глупость, — откровенно признался он. — Я сам не понимаю, как это…

В то же время он сильно досадовал на себя за то, что ему пришлось признать свою ошибку перед отцом.

Вот если бы Брентен громко рассмеялся, взял бы его за плечи и сказал: Да, парень, бывает… Иногда вот так занесет тебя… Хорошо еще, если вовремя спохватишься! Но папаша Брентен не рассмеялся и ничего не сказал. Или, может, считал, что молчание доказывает его чуткость? Впрочем, он не только молчал, но и улыбался с видом отеческого превосходства. И от этой улыбки Вальтеру было очень горько.

— Да, я сморозил отчаянную глупость. И как это меня угораздило!

Отец по-прежнему молчал.

Сын, задетый за живое, запальчиво бросил:

— И все-таки я был и остаюсь противником войны!

Брентен кивнул. Но на его губах все еще блуждала обидная для самолюбия юноши улыбка.

III

Поздно вечером, когда Вальтер сидел один в своей комнате, в его ушах все еще звенело: «К чему тогда все курсы и лекции?.. Хорош антимилитарист!»

Какое право имеет отец смотреть на него с такой ухмылочкой? А его плаксивые письма? А униженное выпрашивание золотых монет и сигар? А позорное хождение на поклон к своему высокопоставленному брату, этому верноподданному кайзера? Получи отец чин повыше, он, конечно, был бы счастлив превратиться из преследуемого в преследователя. Он не имел права так ухмыляться — никакого права!

Этот распроклятый морской бой! Мы, социалисты, против войны. Да, но…

У Вальтера вырвалось это «но». Допустимы ли здесь какие-нибудь оговорки? Он напряженно задумался.

Он вспомнил о том занятии их кружка у доктора Эйперта, на котором шла речь о происхождении и характере войн и обсуждалась точка зрения одного из русских марксистов по фамилии Ленин, эмигранта, жившего в Швейцарии. Мысли Ленина были необычайно ясны и убедительны. Что же он сказал? Социалисты, по крайней мере социалисты такие, как Ленин, не отрицают все войны огулом. Разумеется, Ленин тоже мечтал о грядущих временах, когда не будет более войн и подобных им жестокостей. Но… пока тут есть еще большое «но». Марксисты не против всякой войны. Ведь марксисты признают правоту угнетенных крестьян, которые воевали против князей и феодалов. Мы, марксисты, также напротив революционных войн, которые вели якобинцы. Мы — на стороне французских республиканцев, воевавших против европейских королей. Разве мы против войны, которую вели американцы за свою независимость? Мы одобряем и войну Северных Штатов против рабовладельцев Юга… Мы, разумеется, не порицаем ремесленников и горожан за то, что они в 1848 году воевали против своих реакционных монархов в Париже, Вене и Берлине. И уж, конечно, не осуждаем парижских коммунаров за то, что они в 1871 году дрались против Тьера и Бисмарка. И разве мы не за буров, которые вели войну за свою независимость, войну против английских империалистических разбойников?

Юноша дрожал от возбуждения, вызванного этой развернутой цепью мыслей, которые привели его к удивительным выводам.

Но разве во всех этих войнах не погибали тысячи людей? Еще бы! Бесспорно! Значит, по Ленину, есть войны, которые, несмотря на их неизбежные ужасные последствия, все же справедливы, и их необходимо было вести. Необходимо? Да, чтобы смести с пути тех, кто из низменных побуждений приветствует любые войны, кто ведет их в корыстных целях или превращает их в свое ремесло и втягивает человечество в новые и новые кровопролития. Значит, очень важно уяснить себе, во имя чего ведется война и за кого ты в этой войне стоишь…

Отрицать вообще всякую войну — значит остановиться на полпути. А главное, такая позиция отнюдь не исключает возможности войны. Напротив, люди подобного образа мыслей именно в силу своей половинчатой позиции становятся игрушкой в руках поджигателей войны. Нельзя отойти в сторону и сказать: меня это не касается, я против войны, любой войны. Именно так рассуждал и так действовал рабочий Науман, бессмысленно погибший под топором палача. Нет, это увертка, бегство…

Так рассуждая, Вальтер пришел к новым выводам. Волнение его росло. Напрашивался последний, решающий вопрос: за кого же мы, марксистски мыслящие социалисты, должны быть в этой войне?..

Конечно, не за царскую империю. Уже самая эта идея нелепа. И не за английских колониальных разбойников. И не за французскую республику толстосумов. Отпадает и Германия с ее военным авантюристом Вильгельмом, с ее Ольденбургом-Янушау[2] и Круппом фон Боленом. А ведь надо решить, за кого мы, в стороне стоять нельзя!

Да разве он не принял решения уже давно? Он не отошел в сторону, он сказал: война империалистической войне! Новое открытие! Самое простое и ясное! Ведь это не значит молчать, увиливать от ответа, еще менее того — идти на поводу у других! Нет! Он давно говорил четко и определенно: долой войну! Это и есть объявление новой войны, его войны, цель которой — мир и социализм.

Он завтра же, не откладывая, продолжит свой разговор с отцом. Пусть не ухмыляется, а ответит… Курсы и лекции иногда все же кое-что дают. Он докажет это отцу.

IV

До реванша, однако, дело не дошло. Утром, когда Вальтер уходил на завод, отец еще спал. Накануне Карл Брентен явился домой очень поздно — за полночь — и в сильно нетрезвом виде. На следующий день ему предстояло уехать.

Отец и сын чуть было не расстались, не простившись. Вальтер был уже на лестнице, когда мать позвала его:

— Что же ты, сынок? Ведь отец уезжает, а ты даже не попрощался с ним? Вернись, он не спит. Всю ночь глаз не сомкнул.

Бледное лицо в тугих наусниках, будто забинтованное, повернулось к Вальтеру.

— Доброе утро, папа. Я забежал проститься. Ты уезжаешь сегодня? Смотри не поддавайся этим безмозглым солдафонам!

Мутные унылые глаза всматриваются в лицо юноши. Из-под одеяла устало протягивается волосатая рука.

— Да, да. Как пролетело время… Прощай, мальчик! Не делай глупостей, времена суровые.

«Будем надеяться», — вспомнил Вальтер, и по губам его скользнула ироническая улыбка.

— Ну, отец, у тебя такой вид, будто ты сразу отправляешься на передовую, в самое пекло.

— Да уж ладно, сынок! — Карл то ли сердито, то ли смущенно махнул рукой. Вальтер решительно схватил эту руку и испугался — таким вялым, бессильным было ее пожатие.

— Я постараюсь поскорее достать еще пару золотых монет.

— Это не так просто! Опыт показал.

— Нет, дело верное! У меня есть надежный источник.

Фрида просунула голову в дверь:

— Надо, сынок, идти, а то прозеваешь поезд.

— Бегу. Ну, еще раз, отец, до свиданья.

— Будь здоров, мальчик!

— До следующего отпуска!

— Ладно, ладно!

V

О да, курсы и лекции кое-чего стоят. Для Вальтера они стали необходимостью — в особенности с тех пор, как его выжили из их прежней, скатившейся вправо группы. Каждый понедельник у доктора Эйперта собиралось несколько молодых левых социалистов. Вальтера и Ауди привел Фитэ Петер.

Доктор Эйперт был приват-доцентом и в свое время читал курс политической экономии в Колониальном институте. В начале войны его уволили на том основании, что он был близким другом историка-социалиста Лауфенберга, заключенного в крепость где-то в Восточной Пруссии. Среди своих слушателей доктор Эйперт слыл выдающимся строго марксистским ученым. Но юные борцы за справедливость, собиравшиеся у него на квартире, особенно высоко ценили его за то, что он безоговорочно объявил все бюрократическое руководство германского рабочего движения бездарным и невежественным, а посему — ни на что не годным и совершенно бессильным. Бебель, по его мнению, был последним исполином героического поколения; нынешние же руководители — жалкие мещане, мелкота и посредственность.