Сыновья

— Гертруд?

— Конечно. А ты как думал? Что она ради нас пойдет на разрыв с семьей и с руководством партии?

— Ради нас — нет! Но ведь дело не в нас, а в правде, справедливости, честности…

— Очевидно, все эти великие и прекрасные добродетели не приносят мира и покоя тем, кто к ним серьезно относится. Придется нам с тобой усвоить эту истину. А со всякими пошлыми и трусливыми душонками нечего считаться. Или ты уже колеблешься?

Вальтер, которого одолевали самые противоречивые чувства и который не мог понять беспечности и высокомерной иронии друга, возмутился:

— Я — колеблюсь? Придумал тоже… Вернуться к Шенгузену с повинной? Никогда!

— Так. Значит, мосты сожжены.

VI

Если бы не Ауди, Вальтеру, вероятно, очень тяжело дался бы этот первый серьезный жизненный опыт; разочарования сыпались на него градом.

Ауди, в своей красной рубашке, с развевающимися светлыми волосами, производил впечатление человека литературной богемы, никого и ничего не признающего, кроме собственного «я». Однако и свои мысли, и свои поступки он бесстрастно взвешивал. Он никогда не судил по первому впечатлению. Это был человек аналитического склада ума; раньше чем прийти к окончательному выводу, он тщательно и всесторонне рассматривал предмет или явление. Мысль, которую он любил повторять и которой следовал в своих поступках, он нашел у Маркса: сомневайся во всем! И понимал он эту мысль так: прежде всего — усомнись, прежде всего — основательно исследуй, испытай, изучи, а затем уж скажи свое «да» или «нет!» Но уж, сказав решающее слово, — не отступай!

Стройный, худощавый Ауди Мейн был на добрых полголовы выше Вальтера, который в последние годы почти не рос и остался приземистым. Несмотря на внешне небрежный вид, Ауди казался очень холеным юношей. У него было худое, продолговатое лицо с четким профилем, светлые, как лен, волосы и, словно у девушки, нежная, чистая кожа. Вальтер рядом с ним производил прямо противоположное впечатление. И не только коренастой, широкоплечей фигурой, но и широким, грубоватым, несмотря на пропорциональность черт, смуглым лицом, на котором нередко выступали прыщи.

Друзья, столь различные внешне, в эти горькие дни разочарований крепко держались друг друга. Вероломство Греты, которая некогда входила в их дружеский союз и так изменнически порвала с ним, оставило след в их душах: у них появилось холодное, а у Ауди Мейна даже неприязненное неуважение к женщинам. Друзья поклялись отныне держаться подальше от всяких юбок и объявили, что признают только настоящую мужскую дружбу. Где-то они подхватили словечко, которое широко пустили в ход: «неполноценность». Вскоре ярлыком «неполноценный» они награждали не только «девчонок», но и вообще всех, кто был им не по нраву.

Они побывали в гостях у бармбекской молодежи. С докладом выступал Фитэ Петер, горячая головушка. Пока он разделывал «бонзу из бонз» Шенгузена, обрекая его на позор и всеобщее презрение, друзья готовы были подписаться под каждым его словом. Но вот он с не меньшей страстностью обрушился на то, что Вальтеру и Ауди казалось неприкосновенным.

— Какие же мы революционеры, какие же мы участники классовой борьбы, — восклицал он, — если внешняя форма для нас важнее, чем подлинно революционное действие? Для многих из нас короткие штаны и платье «реформ» важнее самой борьбы. А разве не все равно, кто какие каблуки носит — высокие или низкие? Какое нам дело, кто курит и кто не терпит табаку? Мы страшно кичимся, провозглашая все эти «реформы», и при этом медленно, но верно скатываемся в мещанское болото. Карл Либкнехт учит нас, — говорил Фитэ, — что главное — это борьба. Каждодневная, упорная, неуклонная классовая борьба против милитаристских правительств и партий, борьба за то, чтобы покончить с империалистической войной революционными средствами.

Ауди, в своей неизменной красной рубашке, презрительно скривил губы и ухмыльнулся:

— Бонзово отродье!

— Ты думаешь?

— Та же погудка, но на революционный лад!

Вальтер только теперь заметил, что на Фитэ темное серый костюм, длинные брюки, воротничок и галстук. Так быстро отречься от прежних идеалов, от ломки традиций!

— Давайте же, друзья, не задумываться впредь над тем, кто танцует вальс, а кто — народные танцы. Мы не клуб трезвенников и не какой-нибудь ферейн реформистского пустословия! Мы должны стать революционными социалистами, и пусть высшим законом и смыслом жизни для нас будет политическая борьба и завоевание социализма! — горячо призывал Фитэ.

«Какие противоречия! Какая непоследовательность, — думал Ауди. — Прямиком пустились по старой, наезженной колее отцов. Неужели для того мы примкнули к левому лагерю социалистической молодежи, чтобы объявить ничего не стоящим то, что было для нас дорого и свято? Неужели надо с восторгом сжечь все, что с такой страстью отстаивали?»

— Ты слышишь? — спросил Ауди, повернувшись к Вальтеру, — слышишь, как он все развенчал? Новое, оказывается, никому не нужно. Кругом марш к старому, к старому!

Оба ушли, даже не дослушав доклада, растерянные, с более острым, чем когда-либо, чувством одиночества.

— Все духовные ценности сбрасываются со счетов, — подвел итог Ауди. — Этические нормы им неважны. Можешь быть пьяницей, хулиганом или изысканным щеголем, только бы ты участвовал в классовой борьбе. Ну, знаешь ли, благодарю покорно! Наше правило: «Если стремишься к социализму, начинай с самого себя», видно, отжило свой век.

— Отжило — для них, ты хочешь сказать, — поправил Вальтер.

— Пусть так. Но мы, для которых оно еще сохранило свою силу, мы-то очутились в безнадежной пустоте, между двух стульев. — Ауди рассмеялся. — Только и остается, что основать новый ферейн.

Вальтер, менее расположенный к шуткам, с грустью сказал:

— Давай уж останемся такими, как есть, Может быть, еще и встретим единомышленников.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

— М-да! — вздыхал Вальтер, размышляя обо всем пережитом за последние дни. — Мир совсем не таков, каким казался. Улыбка не всегда сродни веселому смеху. Блестящие чистые глаза — это далеко не порука искренности и верности. И называть себя социалистом еще ровно ничего не значит. Для скольких людей, именующих себя социалистами, это слово — пустой звук.

М-да! Вдруг оказывается, что ты одинок, изгнан из круга тех, кто был тебе дорог. Друзья перестали быть друзьями.

Как-то под вечер, возвращаясь с завода, Вальтер у самого дома неожиданно столкнулся с Агнес Брентен — своей бледной, болезненной кузиной. Она выскочила из подъезда, где поджидала его, выряженная, как кукла, в белом летнем платье с множеством кружев и пестрой вышивкой на груди и на рукавах. Высокий, легкий капорок сидел на маленькой головке, как кирасирский шлем.

— Извини, пожалуйста, Вальтер, но я, право, не знала, как быть!

— Прежде всего, здравствуй, Агнес!

— Ах да, здравствуй! Скажи, что случилось? Я уже два раза была в вашем клубе, но там все закрыто. Мне сказали, что не только ваша группа, но и весь молодежный союз распущен. Верно это?

— Верно.

— Вы уже больше не собираетесь?

— Нет. И всему виной тот вечер, на котором и ты была.

— Как так?

— Они это назвали антивоенной пропагандой.

— Не может быть…

На лице девушки отразилось разочарование и огорчение. Вальтер увидел в этом признак сочувствия и обрадовался. Ему захотелось сказать Агнес что-то теплое, дружеское, она показалась ему подавленной и грустной.

— Дело прошлое! Да, большое тебе спасибо, Агнес, за золотые монеты. Отец все-таки «купил» себе отпуск на них.

— Я знаю, он ведь был у нас.

Вальтер вздрогнул.

— Отец?.. У вас? В гостях?

— Это было так тяжело… Ужасно тяжело… Мама… Пройдемся немножко! Вдруг твой отец нагрянет и узнает меня…

Вальтер молча пошел рядом с ней по улице. Значит, отец ходил-таки к брату, к этому махровому реакционеру. Подумать только! Вальтер не мог прийти в себя от изумления. Хорошо еще, что отец не знал, откуда взялись золотые.