Сыновья

— Знакомо это тебе? — спрашивает он, закрывая рукой заглавие. — Останови же станок. Мешает. — И сам уже нажимает на рычаг. Вальтер едва успевает освободить резец. — Слушай!

И Петер читает. У него — подумать только! — слезы на глазах. Вот так так! Большой, сильный парень, и вдруг — слезы! Вальтер с трудом сдерживает улыбку.

Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,

      Какая нега и мечта какая

      Их привела на этот горький путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,

      Сказал: «Франческа, жалобе твоей

      Я со слезами внемлю, сострадая»[1].

А, это только эпиграф, догадывается Вальтер. Эпиграф к стихотворению, которое сочинил Петер, вдохновленный Данте.

— Я верю, чувствую, — восторженно шепчет Петер со странным блеском в глазах, — она станет моей Беатриче. Я не знаю ее, никогда ее не видел, но она существует — и будет со мной всегда и всюду, заполнит всю мою жизнь; отныне она живет в моей душе… Нет, еще не готово! Не доделано — только набросок.

Тут уж Вальтер не сдержал улыбки. Он спросил:

— Что такое не готово? Какой набросок?

— Стихотворение, которое я посвятил ей. — Петер говорит тихо, с опаской, как будто боясь посторонних ушей. Он достает листок, заглядывает в него, но вслух не читает. Смотрит, ласкает глазами строчки, шевелит губами — и все это без единого звука. Он несказанно счастлив, окрылен собственным творением.

Так он стоит несколько минут у станка, молча, весь уйдя в себя.

Вальтер включил мотор. Резец со скрежетом вгрызается во вращающуюся деталь. Вальтер спрашивает:

— Ты будешь сегодня на собрании делегатов?

— Что? Где? Собрание делегатов? По какому поводу?

— Думаю, что там сегодня жарко будет. Шенгузен объявил поход против Союза молодежи! Он собирается кое-кого выкурить!

— Ну, и что же?

Петер видит, что его порыв не нашел отклика. Он на минуту закрывает глаза, как бы желая уйти от окружающего. И тихо, точно завороженный, медленным шагом возвращается к своему станку.

II

«Бунт молодежи!» «Правление социал-демократической партии распускает Союз молодежи!»

«Молодежь не желает опеки!» «Рабочая молодежь сбрасывает с себя путы!»

Такими заголовками пестрели газеты в те дни.

Шенгузен силами полиции очистил от молодежных организаций залы Дома профсоюзов и закрыл все молодежные клубы. Молодежь подверглась нападению, и теперь она защищалась, предоставленная самой себе.

Вальтер был готов ко многим неожиданностям, но то, чему он стал свидетелем, превзошло его самые смелые ожидания. Это был настоящий бунт, восстание молодежи против бонз, против шенгузенов.

Вот он сидит за столом президиума, эта туша, этот жирный, раздувшийся пивосос; своим низким лбом, дряблой шеей, торчащими, как у дикобраза, волосами, бородой моржа и маленькими, колючими, мышиными глазками он напоминает злого колдуна из сказки. Последнее чутье, очевидно, потеряла партия, если послала к молодежи именно этого человека. Он не успел еще рта раскрыть, как стал мишенью для острот всего зала. Его награждали словечками, каких не найти ни в одном словаре.

Но когда прозвенел звонок и представитель социал-демократического партийного руководства Луи Шенгузен попросил слова, сразу воцарилась такая тишина, какой не бывает даже в церкви. Шенгузен тяжело поднялся и двинулся к трибуне. В переполненном зале из ряда в ряд заструился шепот, раздались смешки, но вскоре улеглись и эти приглушенные звуки.

Вальтер сидел в середине зала. Вокруг него — девушки в красных, синих, зеленых и белых платьях; юноши — в спортивных куртках; темноволосые и белокурые головы, напряженно-внимательные лица, блестящие глаза — те веселые краски и ключом бьющая жизнерадостность, которые свойственны весне человеческой жизни — юности.

— В военное время ко всем предъявляются самые суровые требования. Значит, и к молодежи, особенно к молодежи…

— Верно, — раздался звонкий голос. — Вопрос только — какие требования!

Движение, ропот прошли по рядам.

На пивную бочку, высившуюся на трибуне, это не произвело ни малейшего впечатления; на губах Шенгузена мелькнула даже ироническая усмешка. Он бросил равнодушный взгляд на зал, неторопливо надел очки, от которых его лицо стало еще безобразнее, и начал по бумажке тягуче бубнить свою речь.

Он читал о социальном обеспечении молодежи, заботе о ней. Об опеке и воспитательных мероприятиях. Он нагромоздил целую кучу цифр, которые должны были показать, сколь много сделано для молодежи. Он не скупился на щедрые посулы. Обещал новые молодежные клубы, новые туристские базы. И когда ему показалось, что внимание и доверие аудитории завоевано, он потребовал реорганизации Союза молодежи, изгнания всех левых, крамольных элементов и передачи руководства отдельными группами «вполне опытным, зрелым товарищам», назначенным правлением партии.

Тут сдержанности собрания пришел конец. Конец дисциплине. Конец терпению и хорошему тону. Из груди сотен юношей и девушек вырвался и прибоем ударился о трибуну единодушный крик возмущения.

— Под опеку? Надеть намордник? Полицейский надзор учредить? Это по твоему образу и подобию правление партии хочет нас перевоспитывать? Пошлите уж сразу фельдфебелей! Убирайся восвояси, пузатый! Дуй свое пиво! А нас оставь в покое!..

Шенгузен спокойно взирал поверх очков на бушевавший зал, словно все это не имело к нему ни малейшего касательства. Когда шум улегся, он снова затянул; свое:

— Первая наша забота — образование молодежи…

О последующих заботах ему, однако, не удалось оповестить зал. Девичий голос выкрикнул:

— Довольно болтовни! Мы требуем школьной реформы! Мы требуем высшего образования для способных детей рабочих!

Шенгузен, глядя поверх очков, спросил:

— А зачем обязательно высшего?

— Чтобы стать образованными людьми! — воскликнула девушка.

Шенгузен досадливо поморщился, пренебрежительно махнул рукой и сказал:

— Глупости! Ведь вот я, человек совсем необразованный, а стал социалистом…

Рев и крики, шиканье и хохот. Юноши и девушки топали ногами, хлопали в ладоши. Такой продолжительной, единодушной овации Шенгузен, конечно, ни разу в жизни еще не удостоился. Насмешливые рукоплескания продолжались несколько минут. Возгласы с мест — а их было много — тонули в буре смеха и шума.

Вальтер тоже от всего сердца хохотал и так хлопал, что у него горели ладони. Это было первое слово Шенгузена, к которому Вальтер отнесся с полным доверием. Наконец-то этот невежественный филистер сказал правду. Вальтер не отрываясь смотрел на трибуну. Сотни глаз были обращены туда же. Молодежь разглядывала это очкастое чудовище, как редкую достопримечательность.

Шенгузен дал на себя насмотреться. Он не тронулся с места, выжидая, пока зал стихнет. Он порылся в своей рукописи и отложил в сторону несколько листков, решив, очевидно, сократить выступление. Затем он снова заговорил, но в шуме и гаме ничего нельзя было разобрать. Тогда зал опять затих: всем хотелось все-таки узнать, что еще изречет этот злополучный оратор.

Шенгузен читал перечень прегрешений отдельных групп Союза молодежи:

— Группа северного Бармбека. Засорена сторонниками Либкнехта, ведет пораженческую пропаганду…

Возмущение и протест.

— Эймсбютельская группа. Демонстрации под левыми лозунгами. Открытые нападки на правительство…

— Ложь! Подлый доносчик!

— Нейштадская группа. Замаскированные выступления против милитаризма и войны!

— Ура! Да здравствует война!

Вальтер вздрогнул. Этот иронический возглас, вызвавший взрыв одобрительного хохота, выкрикнул сидевший возле него Ауди.