Сыновья

— Все получил в обмен на сигары, — говорит он, вдыхая кухонные ароматы. — Мясо, яйца, консервы — решительно все. Две буханки солдатского хлеба я украл, форменным образом — стащил. Каптенармус этого не заметит, потому что сам ворует направо и налево.

И вот он уже снова в коридоре и, размашисто вскидывая трость, радостно улыбаясь душке штатскому в зеркале, степенно прогуливается по дому.

— А хлеба, кстати, у вас достаточно? — кричит он из коридора.

— О достатках мы давно забыли, — слышится в ответ из кухни.

Он быстро возвращается.

— Даже в Нейстрелице, — говорит он, — всего в обрез. В свой «день половой гигиены» наш каптенармус кладет в рюкзак скамеечку для снимания сапог и буханку солдатского хлеба. Он…

— Что значит «день половой гигиены»? — прерывает его Фрида.

— Тот день на неделе, когда он… ну, гм!.. Когда он отправляется к известным женщинам. Цена — буханка хлеба.

— Вот как. А какой день в неделе был у тебя «днем половой гигиены»?

— Не болтай чепухи. Разве я из таких?

Он снова подходит к зеркалу и из коридора кричит:

— Разве я мог бы тогда притащить домой четыре буханки?

Она в ответ из кухни:

— Так ведь ты стащил их!

На мгновенье в нем вскипает досада. Как она могла заподозрить его? На языке уже вертятся злые слова. Но нет, он раздумал; зачем портить себе настроение? Он даже украдкой ухмыляется, польщенный и самодовольный. Почему бы, в сущности, и ему не иметь свой «день половой гигиены»? Было бы вполне естественно, не так ли? Прогуливаясь мимо зеркала и кокетничая с самим собой, он вдруг чувствует, что ему чего-то не хватает. Он идет в спальню и достает из платяного шкафа завернутую в газету черную шляпу — свой котелок, свою штатскую каску. Лихо сдвинув котелок на левое ухо, опираясь на трость, он стоит на пороге кухни, жадно вбирает в себя запахи жаркого и лука и, сладострастно зажмурившись, говорит:

— Я сейчас самый счастливый человек на свете!

Фрида иронически улыбается. А обернувшись и увидев мужа, она начинает громко хохотать: в котелке и с тростью в руках он стоит, привалившись к дверному косяку, с блаженной улыбкой на лице, с полузакрытыми глазами. Но так как он ни одним движением не отзывается на ее смех, а, наоборот, продолжает стоять в каком-то экстазе, с этой полубезумной улыбкой, застывшей под воинственно закрученными усами, ее охватывает страх; она подходит к нему и озабоченно спрашивает, не болен ли он.

— Я-то? — восклицает Карл, удивленно и даже как будто с легкой досадой взглядывая на нее широко открытыми глазами. — Я? Да ведь я говорю тебе, что счастлив беспредельно.

Она неуверенно кивает и отходит к плите. На душе у нее не очень спокойно.

III

Они сидели за обедом, когда вошел Вальтер.

— Ого! Пахнет неплохо! — воскликнул он, едва переступив порог. И тут увидел родителей, сидящих за накрытым столом в столовой. — Вот оно что! Приехал наконец! Ну, здравствуй, папа!

Карл медленно взял протянутую ему через стол руку сына и окинул его внимательным взглядом с ног до головы.

— Чудной ты какой-то.

— А что? Старше стал? Вырос?

— Гм! Я думал, ты совсем взрослый. А ты все еще в коротких штанах.

Вальтер рассмеялся:

— Разве взрослых узнают только по длинным штанам, папа? Мы все носим короткие штаны. — Он повернулся к Фриде: — У тебя найдется, мама, что-нибудь поесть и для меня? Я зверски голоден.

— Ты так и на завод ходишь?

— В коротких штанах, хочешь сказать? Нет, туда я надеваю длинные. Хотя бы потому уж, что там очень грязно.

Мамаша Брентен пододвинула сыну тарелку и прибор.

— Ты как будто вполне доволен своей жизнью? Очень рад за тебя… Гм!.. А как проводишь вечера? Ну, сегодня, например?

— Сегодня у нас был танцевальный вечер.

— Танцевальный вечер? — Папаша Брентен удивленно и недоверчиво поглядел на сына. — Ты был на вечере в коротких штанах?

— Конечно! — улыбнувшись, ответил Вальтер. — Было бы довольно смешно, если бы мы танцевали в длинных.

— Ага! Было бы, значит, смешно.

Вальтер склонился над говядиной с жареным картофелем и вмиг, как молодой пес, очистил тарелку. Мать всегда напоминает ему, что надо есть медленней, ведь этак он и вкуса еды не почувствует. Обращаясь к мужу, она говорит:

— Сколько может съесть парень в его годы — уму непостижимо. Трудно даже поверить.

Карл Брентен молчит. Как изменился мальчик! Когда он с ним расстался, Вальтер еще ходил в школу, играл в Городском театре. Был молчаливым и замкнутым мальчиком, любил книги, с товарищами не водился; особой склонности к чему-либо не проявлял. А сейчас он хоть и в коротких штанах, но держит себя, как взрослый, уверенно и, можно сказать, целеустремленно. Ходит на танцевальные вечера? Стало быть, у него есть товарищи, может быть, и подруги. Растут дети! Только от случая к случаю замечаешь, как они выросли. И вряд ли можно влиять на их развитие.

— Вот это еда подходящая, — одобрительно говорит Вальтер, поужинав. — Это все ты привез, отец? Вас в казарме каждый день так кормят?

Вместо ответа папаша Брентен спрашивает:

— Цел еще твой конфирмационный костюм?

— Конечно. Припрятан для особо торжественных случаев, — говорит Вальтер и, помолчав, добавляет: — Тебе не нравится, как я одет? Разве ты никогда не видел наших ребят в коротких штанах?

— Ну да, «Перелетные птицы» например, так те…

— Видишь ли, папа, я тоже член этого общества.

— Я думал, ты состоишь в Союзе молодежи?

— Состою. Но в то же время мы и друзья природы.

— Так, так!

Ужин кончился в молчании, даже несколько подавленном. Брентену еще не все ясно в сыне. «Перелетные птицы» в его представлении были какими-то городскими цыганами, которые по собственной прихоти бродят по белу свету. Крайне несимпатичная публика. Мальчик обучается ремеслу, впереди еще три года ученичества, и очень важно, чтобы он не сорвался.

Фрида убрала со стола и отправилась на кухню вскипятить кофе.

Брентен устроился поудобнее на диване и снова закурил сигару. Сыну он благодушно разрешил выкурить сигарету.

— Я не курю!

— Ну, ну, потихоньку, наверное, покуриваешь. Сегодня можешь курить открыто.

— Если бы я хотел курить, папа, я курил бы не тайком, а именно открыто. Но мы не курим.

— Кто — мы?

— Мы — в Союзе молодежи.

Опять Союз молодежи! Видно, этот Союз заполняет всю его жизнь, думает Брентен. То, что они не курят, похвально. Но о своей работе парень и словом не обмолвился. Отец спросил:

— А работа нравится тебе? Полюбилось тебе ремесло токаря?

— Откровенно говоря, папа, не особенно. Когда я выбирал профессию, я не имел ни малейшего представления, что такое токарь по металлу. Помимо всего прочего — нас эксплуатируют и подло обманывают. Я ведь уже работаю сдельно.

— Эксплуатируют? — Карл Брентен улыбнулся. Это сказано как-то не по возрасту рассудительно, чересчур умно. Даже на него, старого социал-демократа, слово это, услышанное из уст сына, произвело впечатление ходкого словечка, которое не стоит принимать всерьез.

— Ты всего лишь ученик, только-только начал работать.

— Ну, и что же? Как раз учеников-то и жмут вовсю, еще больше, чем прежде. — Вальтер разгорячился: — Мы работаем девять с половиной часов, наравне со взрослыми рабочими. Нам приходится давать полную норму, иначе мы сядем в лужу, не вытянем сдельщины. Вот уже три месяца я работаю на токарном станке. И все на одной и той же операции.

— И это еще счастье, — вставляет слово мамаша Брентен, накрывая стол для кофе. — Он уже приносит домой порядочно денег. На прошлой неделе дал мне двенадцать марок и шестьдесят пять пфеннигов. Он теперь наш кормилец.

Брентен молчит и с наслаждением попыхивает сигарой, пуская кольца дыма. В этом у него большой опыт; цепь колечек подымается к потолку, все удлиняясь и удлиняясь, и, наконец, начинает медленно распадаться. Не отрывая глаз от завитков дыма, он говорит: