Сыновья

— Или ты считаешь, что следует отдать в руки таких вот Папке нашу судьбу, все, чего ты и наши предки достигли, наше право и нашу собственность?

Тайный советник обошел вопрос, заданный сыном, и сказал:

— Не знаю, правильно ли было вообще отвечать этому шуту, а если уж отвечать, то разве так?..

— Что ты имеешь в виду, папа?

— Ты говорил как сторонник политики насилия. С писаным законом разделался как с ничего не стоящим клочком бумаги, рейхсвер назвал ultima ratio… Конечно, зерно правды, если присмотреться, во всем этом есть, но разве так ведут разговор, полемику? Наша демократия — разумеется, в ее упорядоченных пределах — мне все еще рисуется вполне здоровой и солидной основой государства.

Доктор Ганс Баллаб саркастически рассмеялся; тайный советник даже остановился в изумлении.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, отец! Мне очень понравилась твоя формулировка: «в ее упорядоченных пределах». В том-то и суть. Если б, к примеру, соци в нежном союзе с коммунистами взяли верх в плебисците, они стали бы осуществлять — конечно, если бы им не дали по рукам — отчуждение. Начали бы с великих князей, а кем бы кончили, никто не знает. Но за князьями последовали бы, вероятно, прежде всего юнкеры, затем крупные землевладельцы, за ними командиры концернов, заводовладельцы и так далее. От нашего строя ничего бы не осталось, мы законно, по конституции, не нарушая никаких ее параграфов, вползли бы в социализм. Да-да, все дело именно в том, чтобы оставаться в упорядоченных пределах, потому-то и необходимо быть начеку.

— Тебе мерещатся призраки, сынок! — Тайный советник пососал сигару. Доводы сына, как жало, впивались в сердце. Притязание на социализм, как тайный советник называл цели рабочего класса, не было больше некой схемой, социализм стал реальным требованием, которое поддерживала добрая половина населения. В России социализм стал государственным строем. Соотношение сил в корне изменилось, над культурой, цивилизацией нависла смертельная опасность. Оставалось ли тут место для либеральных идей? А может быть, — откликнулось в тайном советнике глубоко укоренившееся традиционное начало, — может быть, как раз сохранение либеральных принципов и есть единственный путь к спасению? Надо во что бы то ни стало добиться отхода от социализма части рабочего класса. Надо завоевать ее. Среди социал-демократических лидеров встречаются вполне благоразумные люди. В специальных комиссиях городского сената он встречал таких социал-демократов. С ними вполне можно сотрудничать. Им можно спокойно довериться; они не только не претендуют на неограниченное господство, но и хозяйство не хотят переворачивать вверх дном. Нет, сторонники политики насилия не правы. Они лишь навлекают на нас совершенно ненужную опасность. Ганс ничего этого не знает. Да и откуда ему знать? Политическая однобокость и узколобость делают человека слепым. А слепая политика неизбежно приводит к пропасти.

Тайный советник решил поделиться с сыном своими мыслями, доказать ему правильность своих воззрений, основанных на глубоких размышлениях и опыте. Вместо этого он спросил:

— Скажи, Ганс, ты примкнул к какому-либо политическому течению?

— Да, папа, — тотчас ответил Ганс Баллаб, словно ждал этого вопроса: — К национал-социализму.

Тайного советника покоробило. Он посмотрел на сына. Тот выдержал взгляд отца и подумал:

«Ну вот, сказал, и сейчас грянет гроза».

— Гитлер? — тихо спросил тайный советник. — Да ведь это никакой… это ведь не политический деятель.

— А кто же он, отец?

— Авантюрист в политике! Игрок! Азартный игрок!

— Как ты заблуждаешься! — чуть ли не с сожалением произнес Ганс Баллаб.

— Да ведь и он называет себя социалистом, нет разве? — продолжал тайный советник, медленно шагая вперед. — Национал-социалистом?..

Ганс Баллаб ответил:

— В далекой древности, отец, когда апостол Павел произносил в Афинах свои проповеди, неверующие подвели его к замшелому от старости алтарю, на котором было начертано: неведомому богу. «Значит, моему богу, — воскликнул гениальный апостол, — до этой минуты вы его не знали». И он посвятил этот алтарь богу, явившемуся людям в образе Иисуса Христа. Так апостол Павел обратил неверующих в свою веру. С этого часа они приносили жертвы новому учению у старого алтаря.

— А мораль этой притчи? — спросил тайный советник.

— Адольф Гитлер объявил нового бога масс, социализм, своим богом, чтобы под его знаком сохранить старый строй в «строго упорядоченных пределах».

— Счастье, что ты так на это смотришь. — Тайный советник вздохнул. — Но скажи мне, так смотрят и другие? Знают это все?

— Сохрани бог! — смеясь, воскликнул сын. — Достаточно, если мы это знаем!

В эту ночь тайный советник не сомкнул глаз. Сын, на рождение которого он уж и не надеялся, стал мужчиной и собирается строить свою жизнь на свой лад. Без конца перебирал отец ответы сына. Без конца обдумывал их и так и сяк. Но чем больше он сопоставлял взгляды сына и свои, чем больше их взвешивал, тем ниже опускалась чаша весов в пользу сына.

«Мои идеалы состарились вместе со мной, — размышлял тайный советник, — молодежь вытесняет их новыми идеалами». Но он боялся за молодежь, за тех, кто придет на смену его поколению. Старый принцип: жить самому и жить давать другим, не исповедуется больше. Новый девиз гласит: жри или тебя сожрут! Но при таком законе жизни, как знать, кто кого сожрет?..

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

I

В дни подготовки к всенародному голосованию, на чердаке Дома партии, превращенном в художественное ателье, Вальтер Брентен познакомился с молодой художницей, работавшей там вместе с другими живописцами и графиками, девушкой, как ему показалось, необычной внешности, небольшого роста, стройной и тоненькой, как мальчишка. Когда Вальтер в первый раз увидел ее, он вздрогнул, как от удара. Какая фигура, плечи, шея, овал лица, темные миндалевидные глаза, полные подкрашенные губы — несомненно иностранка, мулатка, подумал он.

— По-немецки говорите? — обратился он к ней.

— Послушайте, молодой человек, вы, кажется, думаете, что я еще в куклы играю?

Она родилась недалеко от церкви св. Михаила, в самом центре Гамбурга, и носила добрую немецкую фамилию Шульц, Хельга Шульц.

Как только Вальтеру удавалось вырваться из своего редакторского кабинета, он взбегал по железной винтовой лестнице в чердачное ателье и хотя бы несколько минут стоял возле художницы, глядя, как она работает. У этого удивительного существа были на редкость искусные руки. Кисть летала по холсту то туда, то сюда, казалось, совершенно произвольно, затем следовали два, три соединительных штриха, и вот уж возникли голова, торс, руки, ноги. Несколько пятен, брошенных на заднем плане, несколько движений тонкой кистью, и вот уж вырос замок, парк, аллея… Вальтер поражался столь смелой и дерзкой манере писать, он не успевал прийти в себя от удивления, как перед ним уже стояла законченная картина. Художница смеялась, широко раскрывая рот, показывая свои чудесные зубы, и спрашивала:

— Нравится?

Вальтер в восхищении только молча кивал. И девушка снова смеялась, на этот раз над выражением его лица.

А когда он возвращался к своему письменному столу и в поте лица писал очередную статью, зачеркивая то одну, то другую фразу, заменял ее новой, и опять зачеркивал, и опять заново переписывал, и до тех пор перечеркивал и переписывал, пока не только наборщик, но и сам он уже не мог разобраться в том, что нацарапано, он невольно вспоминал, с какой непостижимой уверенностью и быстротой Хельга Шульц несколькими штрихами создавала картину на сером холсте.

— Завидный дар, — сказал он ей как-то. — Надо сказать, вы прекрасно владеете кистью!

— Ну, что вы, — отмахнулась она. — Ведь все это только сырые наброски, эскизы. Сейчас, когда важно лишь мгновенное воздействие картины, можно этим удовлетвориться. Тут некоторая огрубленность даже необходима.