Сыновья

«Навестил меня в больнице», — мелькнуло в голове у Карла, и от воспоминания об этом на душе у него посветлело, потеплело…

Паулина Хардекопф думала о Дидерихах, своих квартирохозяевах. Старики жили на маленькую пенсию вдвоем, и не раз случалось, что Паулина потихоньку брала несколько картофелин из запасов Фриды, так как Дидерихам нечем было поужинать. А теперь они несколько дней уже не разговаривали со своей квартиранткой из-за того, что она решила подать свой голос в пользу народа и против возмещения убытков князьям. Старик Дидерих ненавидел всех, кто хотел лишить князей, и без того, дескать, потерпевших от войны и революции, их законных владений. В сердцах крикнул он Паулине Хардекопф:

— Это все дело рук коммунистов, они все затеяли, а социал-демократы клюнули на их удочку.

Старая Дидерихша поддакивала мужу и всех, кто был против князей, называла нехристями, злыднями, людьми, не знающими жалости.

— Каждому свой удел — все от бога, — швырнула она в лицо Паулине. — И кому что принадлежит, принадлежит законно и на веки вечные, будь то хижина или дворец.

Паулина ни слова не сказала, она была лишь очень удивлена. Сидя против зятя, она вспомнила этот разговор и, вздохнув, подумала: «А у самих-то ни дворца, ни даже хижины».

— Ты о чем? — Брентен поднял глаза.

— А что такое? — спросила она.

— Ты тяжело вздохнула.

— Вздохнула? Тебе показалось, наверно.

Паулина не стала рассказывать зятю о Дидерихах, разволнуется только. Она искоса поглядела на него: «Разнесло тебя, сын мой, — подумала она. — Лицо словно опухшее. Все от того, что мало двигаешься, без дела приходится тебе сидеть. А сердце слабое». Она решила серьезно поговорить с Фридой. Надо врача позвать… Старуха покачала головой — как это Фрида сама не видит, что делается с Карлом, и ничего не предпринимает…

Карл Брентен взглянул на Паулину и поднял указательный палец:

— Тш-тш! Первые итоги голосования!

Тонкие металлические пластинки в наушниках вибрацией откликнулись на звуки, доносившиеся издалека. Первые итоги передавали из Итцехоэ, не из Гамбурга!.. Тш!.. Две тысячи четыреста три голоса за народ, восемьдесят шесть голосов за возмещение убытков князьям.

— Ого! — в радостном изумлении воскликнула Паулина. — Замечательно! Всего восемьдесят шесть голосов против.

— А кто его знает, сколько избирателей не голосовало? — сказал Карл. — Ведь именно это решает.

— Почему? — недоверчиво спросила она. — По-моему, при голосовании решает количество поданных голосов.

— На этот раз дело обстоит не так. Тут избиратели отвечают только на вопрос — «за» или «против». Мы должны получить большинство от числа всех, имеющих право голоса, понимаешь?

— Понимаю, конечно. Так разве две с лишним тысячи против восьмидесяти шести — не большинство?

— Если, допустим, три тысячи имеющих право голоса не пошли к урнам, тогда две тысячи подавших голос — не большинство, — пояснил Карл.

Нет, сразу взять в толк такое бабушка Паулина не могла, хотя голова у нее еще отлично работала, а тугодумом она никогда не была.

— А сколько всего в стране имеющих право голоса? — помолчав, задала она вопрос для того, чтобы удостовериться в правильности своей догадки.

— Около сорока миллионов.

— Что-о? — испуганно воскликнула Паулина. — Сорок миллионов? — Мысль ее лихорадочно работала. — Так это значит, Карл, — она локтем подтолкнула зятя, — что мы должны получить двадцать миллионов голосов?

— Да.

Да, говорит он, как будто это пустяки… Двадцать миллионов?.. Как может Карл, такой умный человек, думать, что двадцать миллионов проголосуют заодно с ним? А мало разве таких, как Дидерихи? И еще таких, которые ничего и слышать не хотят ни о коммунистах, ни о социалистах? Двадцать миллионов?.. Она вспомнила, какое ликование было однажды, когда социал-демократы получили полтора миллиона голосов. У ее милого Иоганна слезы радости блестели на глазах, он обнял ее и сказал — она все помнит так, словно это вчера было: «Мы на коне, Паулина! Полтора миллиона сторонников! Скоро, скоро мы прижмем наших противников к стенке». Стало быть, так он говорил. А теперь коммунисты и социал-демократы хотят получить двадцать миллионов голосов? И даже Карл думает, что это возможно? Разве он не помнит прежних выборов?

— Слушай, слушай! Первые итоги в Гамбурге! — крикнул Карл.

Паулина услышала голос диктора, услышала цифру, названную им: четыреста двадцать шесть тысяч. Карл удовлетворенно кивнул.

— Ну? — воскликнул он. — Это звучит уже иначе, а? — Он снял наушники. — Вот увидишь, Гамбург опять будет впереди всех!..

Вальтер пришел домой далеко за полночь. Карл Брентен хоть и был уже в постели, но не спал. Ждал сына. В ночной рубахе побежал к Вальтеру в комнатку; ему не терпелось узнать итоговые результаты голосования.

— По предварительным подсчетам — свыше четырнадцати миллионов, папа. И представь себе — в одном Гамбурге мы получили полмиллиона голосов.

Карл Брентен стоял посреди комнаты, прикидывал, считал. Губы у него дрожали — так он волновался. Вопросительно глядя на сына, он сказал с запинкой:

— Но ведь этого еще недостаточно?

IV

Да, так оно и оказалось. Не хватило нескольких миллионов голосов. Но никогда еще в Германии рабочий класс не получал на буржуазно-демократических выборах такого огромного числа голосов, почти пятнадцать миллионов. Да еще в какой обстановке! Государственный аппарат объявил рабочим бойкот, буржуазная пресса, диктующая общественное мнение, облаивала их, по радио велась непрерывная борьба с ними… И все-таки пятнадцать миллионов! Но, увы, дело решили жалкие верноподданнические души и люди с девизом «а мне не все ли равно»: они сидели дома. Так они проголосовали против народа. Короли и князья, изгнанные революцией, получили право предъявить республике свой счет, а народ, еще не оправившийся от последствий проигранной войны, должен был расплачиваться. Веймарской республике не стереть вовек клеймо этого позора.

Так судил Карл Брентен. К полярно противоположным выводам пришли члены кружка «Гордость и радость бюргера». Вначале они растерялись. Без малого пятнадцать миллионов голосов… У друзей поджилки затряслись. Но они быстро оправились от испуга, да и тучи на их горизонте оставались недолго, и господа эти даже корчили из себя победителей. В первую же среду после плебисцита почему-то именно Пауль Папке, которого в кружке лишь едва терпели, ликующе возгласил крикливый тост за победу. Он издевался над красными:

— Тельман и Шейдеман идут рука об руку, — кричал он. — Поистине замечательная пара! Красные и красновато-розовые слились воедино! Я, милостивые государи, всегда это предвидел и… предупреждал. Теперь, полагаю, все понимают, в чем наша задача. Я не хочу преувеличивать, но речь идет о цивилизации, о культуре, о порядке и законе, короче говоря — обо всем, что для нас свято!

В таком стиле он долго, с трескучим пафосом вещал и сам себе представлялся чрезвычайно авторитетной и дальновидной личностью, чуть ли не пророком. Оптовый торговец сыром Альберт Ниренбах в восторге похлопал его по плечу и сказал, что Папке крупный политик и истинный немец. Остальные члены кружка были задумчивы и хранили молчание. Хинрих Вильмерс и зять его Меркенталь время от времени обстреливали Папке сердитыми взглядами. Они давно уже воспринимали его в своей среде как чужеродное тело, черную кость, плебея, достигшего, правда, некоего материального благосостояния, но не способного заставить забыть его происхождение. Хинрих раздраженно прошипел на ухо мужу своей дочери, которого забавлял вошедший в раж Папке:

— Отвратительнейший бахвал! И чего ради мы его до сих пор терпим в своем кругу!

Стивен Меркенталь воспринял речь Папке юмористически:

— Ну что ты, папа! По-моему, он неоценим. Не забудь, что такие Папке — опора общества.

Тайный советник, доктор Баллаб, владелец одной из старейших посреднических фирм Гамбурга, либерал, как он называл себя, привел сегодня впервые на встречу друзей за круглым столом своего сына, внимательно слушавшего словоохотливого Папке. Тайный советник хотел представить избранному обществу сына, свежеиспеченного доктора юриспруденции, который только что приехал из Магдебурга, где он получил свой диплом. В этот вечер мысли у всей компании вертелись вокруг глупого и столь тревожного по своим результатам голосования, и Папке, этот мелкий буржуа с бородкой клинышком, задавал тон разговорам.