Отцы

Перед глазами Брентена все поплыло и завертелось: он слышал только сплошной рев, он не различал ни отдельных голосов, ни слов. Он чувствовал удары по голове, по лицу и отчаянно отбивался обеими руками, тыча кулаками направо и налево.

Вероятно, он долго пролежал без сознания на мостовой, после того как его выбросили из ресторана, и очнулся только, когда его кто-то поднял и повел. Карл Брентен слышал, как его спаситель все время бормотал:

— Ну и скоты же! Проклятые скоты!

Эти слова врезались Карлу в память. Он, еще не совсем придя в себя, машинально шагал рядом с незнакомцем. «Да, скоты — и Луи Шенгузен и Адольф Титцен. Все против одного… Из-за шовинистического гимна «Германия превыше…». Скоты!»

Карл Брентен лежал на кровати и послушно прикладывал к распухшим окровавленным губам тряпочки, смоченные в буровской жидкости. Сердце его сжигала ярость и ненависть, в голове рождались самые фантастические планы мести… Избили! Выбросили из Дома профессиональных союзов…

— Уже как будто лучше, — сказала Фрида, приподняв с его губ примочку. — А теперь скажи, как это могло случиться? Такая драка… между солидными мужчинами!

Он только пробормотал, скрежеща зубами:

— Скоты! Проклятые скоты!..

Глава вторая

1

Была война, но жизнь шла своим чередом. В доме Хардекопфа стало еще тише, еще грустнее, печальнее, словно после тяжелой утраты. Редко кто-нибудь заглядывал сюда; только Фрида и Карл время от времени навещали стариков. Прочая родня и знакомые избегали встреч: им будто неловко было смотреть друг другу в глаза.

Была война, но жизнь шла своим чередом. Карл Брентен вел переговоры о продаже магазина, но пока безуспешно, так как не хотел отступать от своей цены — четырех тысяч марок. По вечерам он работал в театре, где по рекомендации Папке получил место старшего костюмера. Густав Штюрк в своей маленькой мастерской подклеивал ножки к столам, слушал щебетание любимой канарейки и думал о своих детях, особенно об Артуре. А старик Иоганн? Он стал еще молчаливее и угрюмее, по-прежнему ходил на верфи, ежедневно работал два, а иногда и три часа сверхурочно: броненосный крейсер «Зейдлиц» должен был сойти со стапелей уже в этом году.

Была война, но будничное течение жизни не нарушалось.

Только фрау Хардекопф и Фрида все о чем-то шушукались и куда-то бегали. На всякий случай они решили — ведь неизвестно, что еще будет, — сделать запасы муки, сахара, крупы и риса. Фрау Хардекопф купила даже несколько пакетиков ванилина и сухих дрожжей и три десятка яиц, отложив их в «железный фонд». Если война кончится к рождеству (все говорили: дольше она не продлится) и Фриц вернется, может статься, что эти продукты будет трудно достать. А она задумала для такого торжества испечь роскошный пирог.

В первые дни войны Карл Брентен неоднократно пытался завести со стариком разговор о политике: его возмущало поведение социал-демократической фракции в рейхстаге, он хотел напомнить Хардекопфу об их прежних беседах и показать тестю, что он, Карл, раньше раскусил всех этих шенгузенов и компанию. Хардекопф, однако, не желал вступать ни в какие политические споры и вообще уклонялся от разговоров о политике. Так дала трещину дружба между тестем и зятем, прежде лишь изредка и ненадолго омрачавшаяся после какой-нибудь горячей дискуссии. Брентен замкнулся. И если он все же заглядывал с Фридой к старику, им обоим это было одинаково мучительно. Оба не знали, о чем говорить, чтобы не коснуться больного места.

Была война, но если кто-либо заговаривал о войне, — а это было неизбежно, — лицо старика каменело, он отворачивался и умолкал, словно был один в комнате. Брентен однажды предложил:

— Давайте, отец, по-прежнему раз в неделю собираться на партию ската.

Хардекопф отказался. Как-то в субботу вечером пришел Отто и спросил отца, не пойдет ли он завтра с ним на рыбный рынок в Альтону. Хардекопф только молча покачал головой. На следующий день старик пошел туда один. Побрел через разрушенные кварталы на рыбный рынок…

Хардекопф бежал от людей. Он ушел в себя, молча читал «Гамбургское эхо», ни слова не говоря наклеивал марки на свой партийный билет и на профсоюзный. Когда однажды старый его знакомый, сборщик взносов Фридрих Тальбек, много лет приходивший к нему за деньгами, попытался заговорить о политике, Хардекопф закричал:

— Об этом лучше молчи! И так от вранья деваться некуда! Все мы олухи, понимаешь, олухи все до одного!

С тех пор Тальбек как можно тише и незаметнее входил в дом, бормотал под нос приветствие, торопливо наклеивал марки на партийный и профсоюзный билеты Хардекопфа и, сунув в карман деньги, так же тихо и незаметно исчезал.

Хардекопф много раз пытался узнать у мастера Пельброка и у товарищей, что сталось с Фрицем Менгерсом. Никто ничего не знал. Как-то утром — это было еще в середине августа — в литейный цех явились четверо штатских и увели с собой Менгерса. За три дня до того на верфи были чиновники из уголовной полиции; они сразу направились в контору и вызвали туда рабочих, которых намеревались арестовать. Двух токарей успели предупредить, и они благополучно скрылись с территории верфей. Менгерса взяли прямо из цеха. Тут же на верфях стали циркулировать самые фантастические слухи. Одни говорили, что арестованные выдали военную тайну. Каких-нибудь два-три часа спустя появился новый слух — что это агенты враждебных держав. Вслед за ним — что аресты произведены в связи с недавней катастрофой: в корпусе «Зейдлица» взорвались кислородные баллоны. Дело, значит, в саботаже на верфях. Еще через некоторое время нашлись умники, которым было достоверно известно, что Фриц Менгерс — главный зачинщик и что он уже расстрелян.

Хардекопф молчал. Молчанием отвечал он и на все эти глупые и подлые подозрения. Но однажды, не в силах больше сдерживаться, он спросил у мастера Пельброка:

— Что вы скажете об этих дурацких слухах насчет Менгерса? Это Менгерс-то — иностранный агент?

— Хардекопф, — посоветовал ему сильно подвыпивший мастер, — не впутывайтесь в это дело. Держите язык за зубами. Я тоже — молчок. Дьявол его знает, вдруг еще откроют, что и вы и я — французские или английские агенты.

— И никто, значит, не вступится за Менгерса?

— Я вижу, Хардекопф, вы до сих пор не поняли еще, — ответил мастер, дыша прямо в лицо Хардекопфу винным перегаром, — что прошли те времена, когда один стоял за другого. Теперь каждый должен думать только о себе. Да, — прибавил он, — плохие, плохие времена. Кто же мог предвидеть?

2

Спустя несколько дней, после того как сына Штюрков, Фридриха, изучавшего сельское хозяйство в поместье под Бойценбургом, призвали в армию, Штюрки получили уведомление, что Артур «пал за отечество на поле чести». Это была первая жертва войны среди родни Хардекопфов. Фрау Хардекопф и Фрида уговорились вместе пойти к Софи Штюрк. Тяжелая обязанность, но выполнить ее нужно. На дверях штюрковской квартиры висела записка: «От выражений соболезнования просим воздержаться». Они все же постучали, потом нажали на ручку двери. Дверь была заперта, им не открыли. Женщины переглянулись.

— Как бы они не сделали с собой чего-нибудь, — сказала Фрида.

Мать и дочь еще некоторое время постояли в нерешительности, не зная, что предпринять, и повернули обратно. Сердца их тревожно бились. И им стало страшно. Они только сейчас осознали всю беспредельность обрушившегося на Штюрков горя.

Обычно Густав спускался в свою мастерскую в восемь часов утра. Фрида знала об этом. На следующий день Фрида стала караулить Штюрка в подъезде напротив его квартиры. Шторы на окнах были уже подняты. Ровно в восемь Штюрк вышел из дому, держа в руках, как всегда, маленькую клетку с птичкой. Фрида вздохнула с облегчением. Густав как ни в чем не бывало спокойно вошел в ворота и открыл мастерскую. Несколько минут Фрида колебалась: пойти вслед за ним? Или не надо? Она уже было решилась, но за несколько шагов до мастерской повернула обратно.