Отцы

Со стороны драгунских конюшен доносился неясный многоголосый гул. Брентен прислушивался. Может быть, это начнется стихийно, вырвется, как пламя, из глубин народных масс? Может быть, массы не станут ждать боевого клича партии? Может быть, повсюду сами собой вспыхнут открытые выступления? Множество людей бежали к драгунским конюшням. Но вот Карл Брентен услышал «Стражу на Рейне». Он сильно побледнел. Внутри у него что-то оборвалось, по телу разлилась противная слабость.

По Хольстенплацу строем прошла кучка подростков, сопровождаемая огромной толпой. Подростки вопили «ура», выкрикивали угрозы по адресу Франции. Мужчины, стоявшие возле магазина Брентена, присоединились к шествию.

«Партия!.. — думал Брентен. — Партия!.. Где же воззвание к народу, ему уже давно пора быть!»

Подмастерье из соседней парикмахерской подбежал к Карлу.

— Господин Брентен, вас просят к телефону.

Звонил Папке.

— Ты уже слышал, Карл?

— Слышал.

— Ну, и что скажешь?

— Безумие.

— Как это безумие? Карл, бога ради, опомнись. Ты погубишь себя… Карл, умоляю тебя… Карл, прошу тебя, я… Ты должен считаться со своими друзьями. Ты нас всех погубишь…

— Да что с тобой, что ты там мелешь? — крикнул Брентен.

На другом конце провода послышался вздох облегчения.

— Ох, я так взволновался, так взволновался, знаешь. Ну, значит, все хорошо.

— То есть как это — хорошо? — спросил Брентен. — Ничего хорошего не вижу. Ты знаешь мою точку зрения.

— Значит, ты все-таки… — крикнул Папке. — Карл, нам с тобой необходимо сегодня же повидаться, слышишь? Сегодня же. Как закроешь магазин, приходи к тетушке Лоле. Я буду там, слышишь?

— Да, да.

— Придешь?

— Хорошо, приду.

— Прекрасно, прекрасно. До скорого… Прощай, Карл!

— Прощай!

Когда Брентен после семи часов вошел в кабачок тетушки Лолы, там царило такое настроение, словно война не только объявлена, но уже и выиграна. Стойку обступили статисты, развязно оравшие и сильно жестикулировавшие. С видом победителей они обнимали проституток и воинственно размахивали пивными кружками. В одном конце зала пели, в другом произносили громовые речи. Брентен протиснулся мимо четырех молодчиков, которые стали в кружок и пели: «Когда француз нахалом стал… Бим-бум-бум-бам… бим-бум-бум-бам…» Папке не видно было нигде. Тетушка Лола заметила Брентена и кивнула; она была слишком занята, чтобы уделить ему внимание. Кто-то запел: «Да здравствует кайзер, властитель народа…»

Нет, Брентен не желал ни минуты оставаться среди этих потерявших рассудок людей, Папке он еще успеет повидать.

Он сел в трамвай и поехал домой. На Генземаркте и дальше на Ратхаузмаркте стояли толпы народа в ожидании новостей. Люди ждали молча… Только время от времени взвивались и падали обрывки националистических песен. И опять Брентен думал и никак не мог понять: где же наконец воззвание к народу с требованием мира? Оно необходимо сейчас же, сию минуту. Рабочие должны выйти на демонстрацию. Прямо с фабрик и заводов… Может быть, Хардекопф знает, что делается.

В эту минуту не только Брентена потянуло к старику Хардекопфу, но и других членов семьи. Только что у него побывали Отто с Цецилией, но они быстро ушли: им хотелось поглядеть, что творится на улицах. Густав Штюрк, суровый, молчаливый, смотрел на друга так, словно хотел сказать: «Теперь ты видишь, кто прав?» Хардекопф же, напротив, делал вид, что настроен бодро. Без устали повторял, что твердо верит в партию. Обратил внимание Штюрка на несколько сообщений, напечатанных в «Гамбургском эхе».

— Видишь, — указывал он, — Гуго Гаазе в Париже… А тут вот погляди: «Промышленные рабочие Рурской области за мир», «Многолюдные митинги за мир в Эссене и Дортмунде…» А вот здесь: «Созыв социал-демократической фракции рейхстага…», «Совещания с руководителями профессиональных союзов…», «Совместное выступление партии и профессиональных союзов».

Карл Брентен ворвался в комнату с криком:

— А что же партия? Почему она молчит?

— Вот и ему не терпится! — воскликнул Хардекопф. — А ты представляешь себе, Карл, как сейчас работают наши товарищи в Берлине? Не беспокойся, охотников воевать сумеют образумить, укажут им на серьезность положения. Завтра соберется фракция рейхстага. И будет принято решение.

— Ей давно следовало бы собраться, — прервал Брентен старика. — Народ уже охвачен настоящим военным психозом. А мы что? Нас, социал-демократов, не слышно и не видно!

Фрау Хардекопф поставила дымящийся кофейник на стол, где уже стояли чашки, молоко, сахар.

— Стало быть, — сказала она, — подкрепитесь, чтобы набраться сил для предстоящей войны.

— И ты туда же, — сказал Хардекопф, шутливо толкнув жену в бок. — Я вам говорю — никакой войны не будет.

В этот самый час германское правительство объявило войну России.

5

В понедельник, когда Хардекопф пришел в цех, он не узнал Фрица Менгерса. Еще в субботу Менгерс без умолку говорил и позволил себе даже несколько злобных выпадов против партийного руководства. Теперь же он тихо стоял у плавильной печи, с преувеличенным вниманием следя за процессом плавки. Хардекопф понял бы еще, если бы Менгерс не стал сегодня донимать яростными нападками и обличениями его, старика, но Менгерс и к другим товарищам не подходил. Он был бледен, словно не спал всю ночь, под глазами легли синие круги. Казалось, его сжигает глубоко затаенная ненависть. Он не только избегал разговоров с товарищами, но отводил глаза: только бы не встретиться с кем-нибудь взглядом. Такое поведение Менгерса тревожило Хардекопфа гораздо больше, чем если бы Менгерс разразился очередной язвительной речью.

Подошел мастер Пельброк.

— Ну, Хардекопф, дожили! В Париже убили вождя социалистов.

— Да-да! — сказал Хардекопф. — Плохо дело! Но, быть может, удастся еще спасти положение.

— Нет, я больше ни на что не надеюсь.

Хардекопф хотел было возразить, что, мол, социал-демократы не сказали еще своего слова, но промолчал. Иоганн сам удивился, почему он промолчал. Когда мастер отошел, Хардекопф посмотрел ему вслед и подумал: «Почему же все-таки партия безмолвствует?.. Война объявлена… Вот уже два дня идет война с Россией… Почему партия не поднимает свой голос? Почему не обращается к рабочему классу, к народу?»

Фриц Менгерс вдруг посмотрел в сторону Хардекопфа. Лицо у него было землисто-серое. На мгновение взгляды их скрестились. Но тут — что было уже совершенно непонятно — Менгерс снова повернулся к печи, спокойно надел темные очки и, не сводя глаз с тигля, продолжал работать. Хардекопфа словно кто-то по голове ударил; ужас охватил его. Значит, все пропало! Беды не отвратить!

В литейной рабочие собирались кучками и спорили. Все были возбуждены. Один только Фриц Менгерс оставался у своей печи и продолжал работать. Один он казался совершенно спокойным и невозмутимым. Хардекопф, пересилив себя, подошел к Менгерсу. Тот не обратил на него внимания, как будто и не заметил вовсе, что старый Иоганн стоит за его спиной; он открыл глазок и сквозь защитные синие стекла очков долго смотрел на клокочущую раскаленную массу.

— Ну вот, Фите, и война! — начал Хардекопф.

— Гм! — промычал Менгерс, не отрывая глаз от вязкой кипящей массы.

— Плохо дело, а?

Менгерс поднял голову и с деланным удивлением посмотрел на Хардекопфа.

— Да ну? — сказал он. — Что же это ты? Больше доверия, Ян, больше доверия! Правление партии все уладит и поправит!

Молча и с грустью смотрел старик на своего младшего товарища, пока тот сливал в ковш тяжелую массу расплавленного металла. «К чему теперь все эти насмешки? — думал Хардекопф. — Конечно, он, к сожалению, во многом оказался прав! Но разве так надо теперь себя вести? Почему он не обращается к рабочим, не пытается объяснить, не берет на себя руководство, не хочет показать примера, как тогда, Первого мая?»

Хардекопф молча стоял возле товарища. Неужели Менгерс думает, что все потеряно и бесполезна всякая попытка вмешаться в ход событий? Неужели же действительно все наши усилия были напрасны?