Отцы

— Почему ты все же впускаешь в дом всяких бродяг? — укоризненно спросил Людвиг. — Ведь это и в самом деле странно.

— Мой милый Людвиг, об этом уж предоставь судить мне!

— Ты спроси у нее: кого это она принимала? — подзуживала Гермина, бросая выразительные взгляды на Карла Брентена.

— Верно, кто был этот бродяга? — вторил жене послушный муж.

— Этот «бродяга» был твой брат Эмиль, если ты хочешь знать! — крикнула, вспылив, Фрида.

Карл Брентен, свидетель этой сцены, смотрел на свою жену во все глаза. Такой он ее еще не видел. Он никогда и не подозревал, что Фрида может быть столь решительной и твердой. Черт возьми, вот когда в ней сказалась истинная дочь старой Паулины! Он вполне одобрял ее решение и всячески ее поддерживал: он хочет жить у себя дома своей семьей, к тому же он не собирается весь век кормить еще и Людвига с супругой: пусть Гермина рожает в родильном доме.

— Но у нас нет денег, — чуть не плакал Людвиг.

— Карл одолжит тебе, — ответила Фрида.

Карл Брентен сказал ворчливо:

— Так, правильно: люди рожают детей, а я выкладывай денежки.

Все же он согласился, но под условием, что после родов Гермина и Людвиг немедленно выедут.

— Ты ведь достаточно зарабатываешь, — взвизгнула Гермина.

— Но вовсе не затем, чтобы тебя кормить, — возразил ей Карл.

Гермина Хардекопф закатила глаза и упала в обморок, но все же успела крикнуть:

— Хороши социал-демократы!..

И вот она наконец в родильном доме. Карлу Брентену это обошлось в шестьдесят марок.

Эмиль Хардекопф едва ли не ежедневно стал наведываться в лавку на Валентинскампе, чтобы запастись сигаретами и перехватить деньжат. Все, что Фрида раньше ухитрялась припрятать для себя, переходило теперь в карман брата. И еще кое-что в придачу, так что при подсчете выручки в конце недели у Карла Брентена вытягивалось лицо, и он никак не мог понять, почему при сравнительно неплохом обороте столь невелик доход.

Фрида узнала от Эмиля, что в один прекрасный день его Анита как в воду канула. Она утащила с собой все, что у них было, и, кроме того, всюду, где можно, назанимала денег. Эмиль решил наняться на какое-нибудь судно, идущее в Америку. Он заявил, что в Германии для него все пути заказаны.

— А сын? — спросила Фрида. — О нем ты подумал? Его он, конечно, не может взять с собой!

— Значит, я обязана его растить, — так, что ли?

— Да, пожалуй.

— Почему же я «обязана»? Об этом речи не может быть.

Эмиль сказал, что другого выхода он не видит.

— Ну, значит, придется отдать ребенка в сиротский дом, — сказала Фрида.

Если она так бессердечна, то ребенка, конечно, придется отдать в сиротский дом, ответил Эмиль Хардекопф.

— Как вам только не стыдно! — воскликнула Фрида в сердцах. Слезы готовы были брызнуть у нес из глаз. — Вы не стоите того, чтобы иметь детей.

Эмиль курил сигарету, пуская дым через ноздри, и молчал.

На нем был старый, еще вполне приличный пиджак Карла. Фрида снабдила его также верхней рубашкой, галстуком и парой полуботинок, — вещи, которых муж ее вряд ли хватится.

— Я должен сегодня уплатить за квартиру, — сказал Эмиль.

— Ты так и не собираешься искать работу? — спросила сестра.

— Я не могу найти никакой работы, — ответил он, разглядывая свою сигарету.

— Деньги я даю в последний раз, — решительно сказала Фрида. — Больше не могу. Карл и так уже заметил. Наши доходы не бог весть какие, и мои «комбинации» рано или поздно откроются.

Он молча сунул в карман пять марок.

— Не разживусь ли я у тебя пачкой «Куки»?

Да, Эмиль Хардекопф опять уже настолько «оперился», что курил только папиросы определенной марки, а не первую попавшуюся дрянь. Небрежным жестом он сунул в карман пачку «Куки». Раньше он хоть говорил «спасибо». Теперь же считал это совершенно излишним.

3

Сестра Карла Брентена, Лизбет Брентен, по мужу Штримель, скончалась. Как-то неожиданно. Говорили, что у нее был рак желудка, и она долго мучилась. Алиса сообщила об этом дяде Карлу. «Похороны состоятся в воскресенье на Ольсдорфском кладбище, вынос тела из девятой часовни».

Карл Брентен раскошелился, купил роскошный венок — темный лавр с алыми тюльпанами — и, наняв извозчика, отправился на Ольсдорфское кладбище. Ведь он в конце концов коммерсант, а положение, что ни говори, обязывает. На нем был сюртук и цилиндр, и когда он в пролетке подъехал к кладбищу, это произвело впечатление, а его венок все единодушно признали самым роскошным.

Первой подошла к Карлу расслабленной походкой, вся в слезах его сестра Мими.

— Наша бедная Лизбет…

— Все там будем, — отрезал Брентен, по-видимому, нисколько не растроганный. — Один раньше, другой позже.

Родственники решили, что он ведет себя как невежа, что он бесчувственный, а ведь подумать только — принес такой богатый венок! Хинрих Вильмерс шепнул жене:

— Сразу видать социал-демократа! Нет у них почтения ни к живым, ни к мертвым.

По окончании церемонии — на прощанье каждый бросил в могилу по три лопаты земли — все, согласно обычаю, направились в кондитерскую Ретгера, расположенную рядом с кладбищем, и там за чашкой хорошего кофе — кто с солидным куском торта, кто с миндальным пирожным — удостоверились, что они-то, во всяком случае, еще живы. Мужчины, как правило, особенно долго засиживались за рюмкой тминной или за кружкой пива, наслаждались радостью бытия, в такой день особенно ощутимой.

Омраченные скорбью лица постепенно разглаживались, оживали, розовели. Женщины, сдвинувшись потеснее, шушукались. Муж покойной, Феликс, отсутствовал. Кто не был в курсе дела и удивлялся этому обстоятельству, мог получить исчерпывающее объяснение: Феликс наверняка опять сидит за подлог и мошенничество. Поспорили: одни говорили, что он получил два года тюрьмы, другие определенно утверждали, что он осужден на девять месяцев.

Дети покойной сразу же после похорон поехали домой. За столиком в кондитерской Ретгера выяснилось, что у Алисы опять новый жених, директор филиала Дарбовена — оптово-розничная фирма по продаже кофе. Алисе обещали в ближайшее время место контролера в одном из отделений фирмы. Но, если станет известна «история» с ее папашей, дело, вероятно, сорвется. Контролер — лицо доверенное.

Мужчины сидели на другом конце стола и говорили обо всем на свете — только не о той, которую только что опустили в могилу. По мнению Хинриха Вильмерса, в воздухе пахло порохом. В Мексике беспорядки. На Балканах тоже что-то затевается. А отношения с Францией из-за марокканского вопроса не только что хорошими, но даже терпимыми не назовешь. Густав Штюрк с сомнением покачал головой. Он не верит в возможность войны. Мексика и Балканы… да, там в любой день можно ждать чего угодно. Но вообще… Густав Штюрк считал, что сильные мира сего боятся последствий войны…

— Боятся международной социал-демократии, — уточнил Карл Брентен.

— Что верно, то верно, — подтвердил Штюрк.

— Но нам нужны колонии! — воскликнул Хинрих Вильмерс.

— Кому «нам»? — спокойно переспросил Штюрк. — Мне, во всяком случае, нужно совсем другое.

Карл Брентен рассмеялся и сказал:

— Хинрих причисляет нас к господствующему классу.

— При чем тут господствующий класс? Все это одни слова, вы уж меня извините! Колонии нужны для благосостояния всего нашего народа. Настоятельно нужны.

— Да что ты говоришь! — насмешливо воскликнул Брентен. — Наше благосостояние ни на йоту не повысилось с тех пор, как Германия завладела юго-западной Африкой и Камеруном. Другое дело — благосостояние Вермана или, скажем, Круппа…

Мими Вильмерс крикнула через стол:

— Ну, так и есть, опять за политику взялись! Еще передерутся чего доброго! Эти мужчины ни о чем другом говорить не могут. Прямо-таки ужасно!

Софи Штюрк сказала повелительно:

— Густав, оставь в покое политику. И часу нет, как Лизбет похоронили.

— Какое это имеет отношение к политике? — поинтересовался Карл Брентен.