Отцы

Гребя обеими руками и отдуваясь, примчался Пауль Папке. Он увидел бледного Карла на груди Алисы, театральным жестом протянул к нему руки и крикнул:

— Что с тобой, Карл? Ты ведь мне, твоему лучшему другу, не причинишь горя?.. Нет, нет, бога ради, что случилось? Что?! Говори!!

Брентен, которому стало неловко от такого чрезмерного участия окружающих, спокойно махнул рукой.

— Да ничего! Мне просто нездоровится, вот и все!

— Вы только поглядите, какое мужество! — воскликнула Алиса и еще нежнее стала гладить дядюшку. — Он мог умереть, а сам и виду не хочет показать, что ему плохо!

— Это верно? — спросил Папке. — Ты отравился?

— Ну да, по-видимому, колбаса была несвежей.

— Она еще в тебе или?.. — поинтересовался Папке.

— Да нет, выскочила уже, — ответил Брентен.

— Тогда все хорошо! Это самое важное, Карл! А теперь советую тебе выпить водки. Водка — лучшее лекарство, поверь мне!

Брентен поморщился.

— Да, я понимаю, в тебе все возмущается против водки. Но все-таки послушай меня — хороший коньяк очищает желудок.

Тем временем встревоженные участники праздничного вечера собрались вокруг двух своих ферейновских вождей, и Карл Брентен решил, что пора рассеять беспокойство о нем; в сопровождении Пауля Папке и Алисы он направился в буфет. От первой рюмки он поежился, после второй, точно возвращаясь к жизни, глубоко перевел дух, после третьей лицо Карла начало розоветь, с четвертой рюмкой к нему вернулась оживленная речь, веселость, жизнерадостность, короче говоря — все, что отличает хорошего распорядителя по части развлечений. Алиса, счастливая тем, что ее дядюшка, вдохновленный четырьмя рюмками коньяка, вновь искрится здоровьем и весельем, спела специально для него: «Вилья, о Вилья, ты моя лесная фея…»

Фридрих Бэмке, помощник ферейновского казначея, поздоровался с Иоганном Хардекопфом и выразил радость по поводу того, что зять Хардекопфа так счастливо отделался: шутка ли — такое опасное отравление!

— Что? — перебила его фрау Хардекопф. — Какое отравление?

— Да неужели вы не знаете? — удивился Бэмке. — Ведь он отравился. Я видел его за столиком певицы, его племянницы. Она страшно убивалась.

— Да, да, — поспешно вмешалась в разговор Фрида Брентен, — мы уже знаем. А где он сейчас, господин Бэмке?

— В буфете. Он уже в полном порядке.

Фрау Хардекопф насмешливо скривила губы:

— Ну, знаете!

Фридрих Бэмке серьезно возразил ей:

— Не смейтесь, фрау Хардекопф! Коньяк, фрау Хардекопф, лучшее средство, когда желудок бунтует!

Бэмке удалился, и Фрида попросила мать:

— Помолчи, мама, смотри не выдай его.

— Я уж не выдам, — ответила Паулина. — Но я твоего мужа, стало быть, недооценила. Почет и уважение! — И голосом, в котором прозвучало восхищение и признание, повторила: — Почет и уважение!

4

Паулину Хардекопф ожидал рождественский сюрприз.

На второй день праздника, после обеда, в дверях появился вдруг ее сын Людвиг в новом зеленом грубошерстном костюме и в пелерине, на голове маленькая серо-зеленая мягкая шляпа с перышком; рядом с Людвигом — девушка, безобразно толстая, что бросалось в глаза даже несмотря на пелерину, под небольшой суконной шапочкой — широкая пухлая физиономия. Фрау Хардекопф от неожиданности и удивления онемела. Она тяжело поднялась. Людвиг помог своей спутнице снять пелерину. Мать, словно пригвожденная, стояла у стула, глядя на толстуху, похожую на туго набитый куль муки. На животе у нее блестела большая — чуть не в ладонь — посеребренная чеканная брошь. Гостья сняла шапочку, открыв толстые соломенно-желтые косы, накрученные на уши двумя плоскими лепешками. Смущенно улыбаясь, она шепнула что-то Людвигу. Фрау Хардекопф все еще безмолвно разглядывала гостью. От ног, обутых в тяжелые ботинки на шнурках, со здоровенной подошвой в палец толщиной, она долго не могла отвести взгляд. «И это… ноги? — подумала она. — И это ноги!»

Она посмотрела в лицо сыну, который сказал с торжественной улыбкой:

— Мама, это Гермина, моя невеста!

Фрау Хардекопф смерила его пристальным взглядом. Бросила коротко и решительно:

— Ступай за мной!

И пошла мимо гостьи к себе в спальню.

Людвиг, предчувствуя, что эта история так легко ему с рук не сойдет, оглянулся на невесту, которая растерянно смотрела на него, ободряюще подмигнул ей и последовал за матерью.

— Господи боже мой! — воскликнула мать и всплеснула руками. — Совсем ты рехнулся, что ли? Как ты смел привести в дом такую особу?

— То есть как… то есть как… особу? — ответил он, заикаясь от волнения. — Ведь ты, ведь ты… ее не знаешь!

— Я ее вижу. Этого достаточно!

— Ты несправедлива, мама, это простая, тихая, скромная и вполне передовая девушка.

— Стало быть, передовая, да, да, слишком передовая, по-моему, — с насмешкой сказала мать. — На ней почти ничего не надето.

— Как ничего не надето? — переспросил он смущенно, беспомощно. — Не понимаю тебя, мама.

В эту минуту дверь отворилась и вошла гостья. С вымученной улыбкой, еле сдерживая слезы, она обратилась к Паулине:

— Дорогая фрау Хардекопф. Поговорим как женщина с женщиной — я уверена, мы поймем друг друга.

Такой наглости Паулина Хардекопф еще не видела. Эта особа ведет себя так, будто она уже член их семьи. Паулина с удовольствием вышвырнула бы ее вон, но она овладела собой, стиснула зубы и с гневной решимостью взглянула на девушку, а та продолжала елейным голосом:

— Людвиг так много рассказывал мне о вас, фрау Хардекопф, и вы как передовая женщина поймете, что мы, молодежь, порываем с некоторыми предрассудками старшего поколения. Не сомневаюсь, что и вы против того, чтобы мужчины разрушали свое здоровье алкоголем и табаком, не правда ли? Конечно, это так: ведь вы женщина передовых взглядов. И по этой же причине я не допускаю мысли, что вы одобряете вредную для здоровья шнуровку. Мы, молодежь, не носим корсетов и не втискиваем ноги в узкую обувь; мы живем так, как велит природа; мы живем здоровой жизнью. Когда мы с Людвигом совьем собственное гнездышко, у нас будет вегетарианский стол. Это мы уже решили. Не правда ли, Луди?

— Да, — подтвердил он, — это гораздо здоровее.

Фрау Хардекопф хотелось громко расхохотаться им в лицо, но она сдержала себя: ведь это в конце концов серьезное дело, касающееся счастья ее сына. Она промолчала, обдумывая, что ответить этой ужасной особе. Ораторствует, словно она из Армии Спасения! А гостья все говорила:

— Вы же передовой человек — так по крайней мере уверял меня ваш сын.

— Что вы мне все твердите «передовой человек», «передовой человек»? Вы социал-демократка? — Фрау Хардекопф с самого прихода гостьи недоумевала, где ее мальчик откопал такую «красавицу».

— Нет, фрау Хардекопф, я не социал-демократка.

— А! Так я и думала.

— Разве нельзя быть передовым человеком и не состоять в социал-демократической партии?

— По-моему, нельзя, — отрезала фрау Хардекопф. — Где же вы передовая-то? Внутри или снаружи?

— Не понимаю… — и Гермина бросила на Людвига умоляющий взгляд, ища у него поддержки.

— Мама, — воскликнул он с тоской и страхом, — мы любим друг друга!

— Делайте что хотите, — прикрикнула мать, — но не здесь, не в моем доме. Ясно?

— Идем, Луди, — сказала а, И, видя, что он не трогается с места, продолжала: — Помоги мне по крайней мере одеться.

Когда он в кухне набросил на нее пелерину, она спросила, устремив на него затуманенный слезами взор:

— Ты меня выпроваживаешь?

— Я, конечно, пойду с тобой, — ответил он.

Они ушли не попрощавшись. Фрау Хардекопф упала на стул, сложила руки на коленях и долго качала головой.

Однако несколько часов спустя, когда ее муж вернулся с праздничной прогулки, она уже хозяйничала в кухне у плиты, звеня и громыхая кастрюлями.

— Людвиг был здесь и представил мне свою невесту, — сказала она не оборачиваясь.

— Вот так так! — ответил старик Хардекопф. — И какова она собой?