Отцы

— Чего мы забыли в Африке, на кой черт нам соваться туда? Почему истребляют несчастных негров? Потому что железные и стальные короли гонятся за большими барышами. Говорят: Германия разрослась. Ну, а нам, рабочим, спрашиваю я, какая от этого польза? Говорят: Германия стала богаче — ну, а нам, рабочим, какая от этого прибыль? Повысили нам заработную плату? А здесь, в Гамбурге, предоставили нам, наконец, наши права? Получили мы всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право? Или восьмичасовой рабочий день? Кого обогащают африканские недра? Нас, что ли? Нет, ненасытных промышленных баронов! Кто получает африканские алмазы? Мы, что ли? Нет, не мы, а банковские и биржевые акулы. Разве не так?

Председатель ферейна Пауль Папке протиснулся сквозь внимательно слушающую толпу, сгрудившуюся у стойки.

— Вот почему, Генрих Куглер, мы, социал-демократы, за несчастных негров, которых угнетает германский милитаризм. И мы говорим: долой этот режим! Ни одного гроша и ни одного человека на подавление африканского восстания!

— Господи боже мой! — с ужасом воскликнул Пауль Папке. — Ты что, окончательно рехнулся?

— Тебя только не хватало! — взревел Брентен. — Я тут улаживаю важный спор, да будет тебе известно.

— Да что же это такое?! — негодовал первый председатель. — Где мы, на политическом митинге или на балу? Политике тут делать нечего. Здесь царствует радость и веселье, мир и согласие. Понял?

— Экой ты умник! — хладнокровно ответил Брентен. — Для того я и говорю, чтобы восстановить мир и согласие. Разве не так?

Он обратился к окружающим. Они подтвердили. Раздался смех. Генрих Куглер сердито потупился. Эрнст Ротенбах смущенно улыбался.

— Три пива! — громко потребовал Карл Брентен. — Выпьем за мир и согласие! — Когда они чокнулись, он воскликнул: — За победу социал-демократии!

Ротенбах высоко поднял кружку:

— За храбрых негров!

— За здоровье моего брата, — буркнул Куглер.

И они скрепили состоявшееся примирение, осушив до дна свои кружки.

— Что ты тут произносишь политические речи? — сердито пробормотал Пауль Папке, когда они с Брентеном вернулись в зал. — Ты присмотрелся к этому типу? У него уши убийцы.

— Вздор, — важно и торжественно ответил Брентен. — Я восстановил мир и согласие.

— Теперь надо, чтобы Алиса спела, — сказал Пауль Папке. — Это поднимет настроение.

— Что там случилось, Карл? — спросил Брентена его зять Густав Штюрк. — Поди-ка сюда, выпей с нами!

Карл Брентен подсел к их столику и начал рассказывать о разыгравшейся на политической почве ссоре. Между тем Пауль Папке взобрался на эстраду и крикнул в зал:

— Милостивые государи, объявляется перерыв в танцах: у наших неутомимых трубачей уже заболели щеки. В перерыве мы усладим ваш слух чудесным пением. Наш высоко ценимый член ферейна, наш соловушко, если мне позволено будет употребить это поэтическое выражение, фройляйн Алиса Штримель, которую вы все знаете и любите, споет нам известную песенку из «Цыганского барона» — «Кто нас венчал». Прошу вас, фройляйн Алиса.

Певица, в длинном переливчатом шелковом платье, стояла на эстраде, улыбалась и кивала своим многочисленным знакомым, которые встретили ее громкими аплодисментами и криками «браво». Поклонники столпились у рампы и восхищались ее непринужденностью, тонкой талией, белизной ее плеч, которую подчеркивали черная оторочка декольте и черные, искусно завитые волосы. Один из почитателей воскликнул:

— Испанка, да и только!

— Да, породистая женщина, — согласился его соперник.

— Моя любимая песенка! — заорал Карл Брентен через головы сидевших за столом. — В ней море чувства, черт возьми! — Взглянув на эстраду, он вздрогнул: там стояли две Алисы. Они то сходились, то расходились. «Нельзя больше пить, — подумал он, — вечер еще только начался». Когда Алиса дошла до припева, он стал растроганно подтягивать: «Любовь, любовь, в ней сила неземная, пел соловей, ночь песней оглашая».

— Тише, тише! — зашикали с соседних столиков.

Карл Брентен смущенно замолчал. «Нельзя больше пить», — снова подумал он. Все время он был в движении и ничего не замечал. Но стоило ему присесть, как перед глазами все поплыло, голова, все тело отяжелели. Ему хотелось на несколько минут исчезнуть. Пока певице восторженно аплодировали, он поднялся и стал пробираться между столиками, туда, где сидели Хардекопфы и его жена.

— Боже мой, какой у тебя вид! — ужаснулась Фрида. — Красный как рак. Весь в поту. Что с тобой?

— Обязанности, — удрученно пробормотал он.

— Иди сюда, садись! — Она вытащила из лежавшей возле нее муфты носовой платок и отерла ему пот с лица.

Ему, вероятно, было очень плохо — он сидел смирно. Фрида достала бутерброд и подала мужу.

— Ешь. Ты слишком много пьешь! Забываешь, что ты здесь главный.

Да, он здесь главное лицо. Эта мысль несколько отрезвила его. Он ел бутерброд с колбасой, пока Алиса пела: «Я образцом невинности слыву в родном краю».

— Кончила бы завывать, — пробормотал он и, обернувшись к жене, сказал: — Мне пришлось улаживать ссору, которая могла плохо кончиться. Если уж даже социал-демок-ра-а-ты оправдывают истребление готтентотов… неслыханный позор! Люди ужасно ту-тупоумны…

На него сердито зашикали.

— Ради бога, замолчи, Алиса обидится, — шепнула ему Фрида. — Она уже несколько раз смотрела в нашу сторону.

— Плевать мне на нее. Воет, как собака на луну, — отозвался Брентен и опять принялся жевать бутерброд. — А Пауль ведет себя так, будто он самый главный здесь. — Брентену вдруг стало ужасно нехорошо. «Может, я чересчур быстро проглотил бутерброд?» — подумал он.

— Куда ты? — испуганно спросила Фрида.

— Мне нужно выйти, — ответил он.

— Посиди, ради бога, она скоро кончит.

— Кто? — спросил Карл.

— Ну да Алиса же! Бог ты мой, как ты нагрузился!..

— Оставь, наконец, бога в покое!

Он бегом бросился к двери, на которой значилось: «Для мужчин».

Алиса под нескончаемые аплодисменты сошла с эстрады. Намеренно пройдя мимо столика Хардекопфов, она прошипела Фриде в лицо:

— Очень бестактно со стороны дяди, скажу я вам. И это называется главный распорядитель!

Шурша шелком, кивая и улыбаясь во все стороны, она проплыла дальше.

— Теперь пойдут языками трепать! — сказала фрау Хардекопф. До этой минуты она, словно не замечая зятя, сидела, демонстративно повернувшись к нему спиной.

— Она с таким чувством поет! — сказала умильно фрау Рюшер.

— Слаб наш Карл по части выпивки. Несколько кружек пива — и сразу испекся. Удивительно! — проговорил старик Хардекопф, обращаясь к жене и дочери.

На сцене появился комик. Фрида Брентен не слушала его, — она смотрела в конец зала. Карл все еще не появлялся. Публика громко смеялась. Тогда и она взглянула на артиста — толстяка с огромной плешивой головой и забавными маленькими усиками.

— Чего только с человеком не случается, всего и представить себе, милостивые государи, нельзя. Сижу я вчера в ресторане Шенемана и заказываю себе бутерброды с сыром. Разобрал меня аппетит на бутерброды с сыром. Вдруг посетитель, сидевший за соседним столом, подходит ко мне и говорит эдак взволнованно: «Уважаемый, я запрещаю вам есть этот сыр!» Я с удивлением и, само собой, с негодованием спрашиваю: «Какое право вы имеете запрещать мне? И кто вы такой?» А тот в ответ: «Я член общества покровителей животных».

В зале раздался новый взрыв смеха.

— Да, да, — продолжал рассказчик. — Как видите, цивилизация шагнула вперед.

Фрида Брентен по-прежнему беспокойно оглядывалась. Карла нигде не было. Фрау Хардекопф незаметно наблюдала за дочерью. Фрида, теперь уже женщина двадцати шести, двадцати семи лет, все еще походила на молодую девушку. Матери нравилось, что она не обнажает плечи и грудь, как Алиса, расхаживающая полуголой. Рюш на голубой шелковой блузке Фриды застегивался под самым подбородком. «Фриде, конечно, скучно», — подумала фрау Хардекопф.

— Он с тобой хоть раз танцевал сегодня? — спросила она.