Отцы

С Людвигом Хардекопфом с некоторых пор произошла загадочная перемена: он не брал в рот ни капли спиртного, отказался от курения, хотя и был завзятым курильщиком, купил себе зеленую грубошерстную куртку и каждое воскресенье спозаранку уходил из дому на целый день, — он стал членом общества «Друзья природы». Фрау Хардекопф это превращение тревожило, ее мужа — нисколько. Незадолго до того он обнаружил у сына объемистый том «Естественный образ жизни», где, по его мнению, излагались вполне разумные взгляды. Другая книжка была озаглавлена: «Растительная пища как основа нового мировоззрения». Особенно насмешила старика брошюра «Суд над мясоедением». В то время как один из сыновей, по-видимому, интересовался только танцульками, женщинами и модными песенками, до одури напевал и насвистывал «О Сусанна, жизнь на радость нам дана» или «Мари дружок, милый зверек», — другой часами просиживал над такими книгами, как «С высот вегетарианства», читал об опасности прививок, об ужасах вивисекций, о губительных последствиях употребления алкоголя и никотина, а также о чудодейственных средствах от всех человеческих страданий и невзгод; средства эти были: оздоровительная близость к земле и создание сельских поселков, садоводство и движение «Друзья природы». Да, старого Хардекопфа радовало, что его сын ищет новых путей для улучшения и украшения жизни: в этом не могло быть ничего плохого. Поэтому он отвечал жене:

— Ничего дурного тут нет, Паулина. Все лучше, чем шататься по пивнушкам.

— Да, но как это парню ни с того ни с сего пришли на ум такие мысли?

— У нас на верфи много любителей природы, Паулина. Должно быть, он подружился с ними. По-моему, это очень даже разумно. Как проработаешь неделю в грохоте да в чаду, так прогулка за город — настоящий отдых, ванна для легких, как выражается Людвиг.

— Ты, стало быть, говорил с ним?

— Конечно, говорил. Я был бы рад, если бы Отто взял с него пример и меньше носился по танцулькам.

— А ты скажи свое веское слово, пусть бросит.

Веское слово! Хардекопф подумал о старшем сыне Эмиле. Да, тогда было сказано веское слово. К сожалению. И он ответил:

— Какой толк в веских словах? Ты все забываешь, Паулина, что они уже не дети.

Фрау Хардекопф еще за несколько недель начала готовиться к празднику: откладывала понемножку из расходных денег, купила подарки мужу и детям, ловко выпытала у соседки Рюшер, что могло бы ее порадовать. Предстояло сделать покупки на сбережения, внесенные в «Майский цветок». Людвиг, плативший в течение года по марке в неделю, собирался приобрести экипировку для экскурсий: грубошерстный костюм, плащ и крепкие башмаки. Отто, который к концу недели с трудом мог сэкономить каких-нибудь пятьдесят пфеннигов, мечтал о новом котелке, сорочках и паре лаковых туфель. А Фрицу, к пасхе кончавшему школу, нужен был костюм на выпускной вечер и особенно обувь.

Все еще не было решено, кем будет мальчик. Он по-прежнему желал стать моряком, но мать заявила, что все это «чепуха». Кто хочет иметь надежный кусок хлеба, должен изучить ремесло. Фриц же заранее ненавидел фабрику. Он рвался на простор; хотел повидать чужие страны, города. А был он самый хилый из сыновей Хардекопфа, мал ростом для своих лет и хрупок сложением. Этот бледный и худенький мальчик зачитывался романами и повестями, — увлечение, которого не разделял ни один из его братьев. Часами просиживал он на кухне у окна, мечтательно глядя на улицу. Если отец в воскресенье утром отправлялся на рыбный рынок в Альтону, его всегда сопровождал младший сын. Но шел он поглазеть не на диковинных рыб, а на корабли. Когда он прочитывал названия иностранных пароходов и портовых городов, из которых они вышли, его бледное лицо вспыхивало. Отец старался воздействовать на него уговорами: кто хочет стать дельным моряком, говорил он, должен стать судостроителем, — и Фриц уже почти согласился с ним.

В сочельник у Хардекопфов на ужин подавался традиционный карп. В этом году вся семья собралась у Фриды. Пока мать и дочь были заняты необходимыми приготовлениями: натирали хрен, чистили картофель, — Иоганн Хардекопф и Карл Брентен, признанные знатоки, отправились к Ломбардскому мосту, закупить карпов у альстерских рыботорговцев. Хардекопф взял с собой Фрица, Брентен — своего сына Вальтера.

По дороге тесть с зятем сразу же заговорили о том, что особенно волновало их в эти дни. Было почти определенно известно, что в Гамбурге, как всегда, будет баллотироваться Август Бебель; здесь уже много лет выбирали только социал-демократов. Предстояли массовые предвыборные митинги. После доклада Розы Люксембург гамбургские табачники выдвинули предложение пригласить в Гамбург для выступления на предвыборных собраниях, кроме Бебеля, Дица и Мецгера — теперешних и, надо надеяться, будущих депутатов, а также и молодого Либкнехта. Карл Брентен рассказал тестю, что на собрании профессионального союза он предложил пригласить и штутгартца Вильгельма Блоса.

— Мы у себя в цеху читали книги Блоса «История французской революции» и «История германской революции 1848 и 1849 годов». Теперь мы хотим взяться за новую книгу — о Парижской коммуне.

Хардекопф поднял голову.

— О Коммуне? Так, так.

— Я, видишь ли, того мнения, — продолжал Карл Брентен, — что следует больше внимания уделять политическому просвещению. Если в ближайшем будущем нам представится возможность взять в свои руки государственную власть, то от нас потребуются знания, и это касается не только руководящих товарищей, но и рядовых социал-демократов. Перед нами возникнут гигантские задачи. По-моему, мы на этот счет преступно беспечны. Предприятие вроде шаперовского, — ну, такое-то мы еще сможем вести. Я так вполне справился бы. Но заполнить своими людьми весь государственный аппарат и сохранить его — это уж будет посложнее, верно?

Хардекопф, молча слушавший зятя, выразил согласие энергичным кивком. «Как же я ни разу не подумал об этом, — мелькнуло у него в голове. — Карл прав, мы собираемся управлять государством, а как управлять, об этом и разговора нет. А ведь это самое главное».

Карл Брентен продолжал:

— Я решил, отец, вплотную и серьезно заняться политикой. Мне это кажется теперь важнее, чем… ну, да… чем «Майский цветок».

— Карл, — воскликнул обрадованный Хардекопф, — я давно собирался поговорить с тобой от этом. Но мне хотелось, чтобы ты сам додумался; будь я помоложе, я непременно поступил бы так, и, знаешь, вовсе отворачиваться от «Майского цветка» не нужно, но политика, работа в партии, в профессиональном союзе — она у нас в ферейне слишком уж на задворки задвинута.

Фриц купил за пять пфеннигов пакетик с корюшкой, и маленький Вальтер стал высоко подбрасывать рыбок, издавая громкие ликующие возгласы, когда чайки подхватывали их на лету.

Облокотившись на перила Ломбардского моста, Карл с тестем поглядывали на детей и на чаек, с пронзительным криком носившихся в воздухе и вырывавших друг у друга добычу.

Альстер сковало ледяным покровом, но он был недостаточно крепок, чтобы выдержать пешеходов. Белые альстерские пароходики без труда курсировали взад и вперед, оставляя за собой свободную ото льда полосу. Взгляд Карла Брентена скользил по Юнгфернштигу, по одетым в зимний убор деревьям, улицам и кровлям почти одинаковых по высоте зданий. В центральной части города над линией домов поднималось пять высоких башен, и каждая была по-своему примечательна. Покрытая зеленовато-серым налетом стройная башня церкви св. Петра устремлялась ввысь сужающейся пирамидой, напоминая прямолинейного, твердого, властного аристократа из старинного рода, тогда как от башенки на церкви св. Якова, расположенной неподалеку, веяло каким-то буржуазным уютом в стиле бидермайер. А увенчанная луковкой башня на церкви св. Катарины вблизи гавани, походила на жизнерадостную, веселую тетушку, еще любящую прихорошиться, питающую пристрастие к драгоценностям. Золотой венец на ее макушке был, как говорили, из легендарной сокровищницы Штёртебекера. Отвернувшись от земли, устремленная в небо мрачная, исчерна-серая, как истлевший скелет, высилась над крышами, сейчас же за ратушей, готическая башня церкви св. Николая. В этот белый зимний день она казалась особенно зловещей, точно грозная вестница потустороннего мира.