Отцы

Однажды, проснувшись поутру, фрау Хардекопф услышала, как Рюшер тихонько заперла за собой дверь. Значит, без четверти пять. Паулина лежала в полудремоте. Вдруг ей почудился глухой шум падения. Она открыла глаза и прислушалась. Нет, все тихо. Но почему-то не слышно шаркающих шагов Рюшер. Фрау Хардекопф чутко ловила каждый звук. И вот раздался жалобный стон. Да, стон, она не ослышалась. Боже мой, что случилось? Одним движением она соскочила с постели. Накинув нижнюю юбку на ночную сорочку, сунув ноги в шлепанцы, она выбежала из спальни на кухню и оттуда на лестницу. Так и есть, на площадке третьего этажа лежала Рюшер и стонала.

— Рюшер, что случилось?

Фрау Хардекопф поспешно спустилась к ней. Рюшер держалась рукой за перила, кофта ее была вся в крови.

— Рюшер, — крикнула фрау Хардекопф, — ты упала с лестницы?

Рюшер, продолжая стонать, отрицательно покачала головой.

— Ты можешь подняться?

В ответ — тот же жест.

— Подожди, я позову Иоганна.

И фрау Хардекопф помчалась наверх за мужем.

Рюшер уложили в кровать. Ее сын Пауль сидел поодаль, приткнувшись к кухонному столу, и исподлобья поглядывал на соседку заплаканными глазами. Он отказался разнести вместо матери булочки, фрау Хардекопф назвала его лодырем, шалопаем и дала ему подзатыльник.

Около половины седьмого Рюшер во что бы то ни стало порывалась встать. В Кредитный банк никак нельзя не пойти: там тотчас же на ее место возьмут другую.

— Ты с ума сошла, Рюшер, — обрушилась на нее фрау Хардекопф. — Ты больна, и твое дело — лежать!

— Да, но как же быть с банком?

— Не болтай глупостей. Надо позвать врача. Это самое главное.

Рюшер, обессиленная, опустилась на подушку, не переставая бормотать:

— Банк…. Господин Баумерт… Он сейчас же наймет другую… Только сегодня еще схожу, — молила она. — Мне уже совсем хорошо.

— Рюшер, да ты сама рассуди! — Паулина подошла к кровати соседки и решительно выпрямилась, — Стало быть, в банк пойду я. И буду ходить до тех пор, пока ты не поправишься. Так что место останется за тобой. Разносить хлеб будет твой старший. Пусть только попробует отказаться: получит пару хороших оплеух и шиш вместо хлеба. А как вернусь из банка, приведу врача. Понятно?

Рюшер во все глаза смотрела на свою энергичную соседку.

— Стало быть, ты остаешься в постели, лежишь спокойно и ни о чем не тревожишься. И не вздумай вставать. Лучше всего постарайся уснуть. Понятно?

Не прошло и десяти минут, как фрау Хардекопф уже мчалась по Штейнштрассе, торопясь на Буршту, где находился Кредитный банк.

3

Вечером, когда все Хардекопфы собрались за столом, мать сообщила, что врач строго-настрого наказал Рюшер лежать и что старший мальчик согласился наконец разносить булочки. О сыновьях Рюшер она говорила с глубоким возмущением. Такое равнодушие! Такая бессердечность! А как они безобразно разговаривают с матерью!

— Попадись они мне в руки, — с угрозой в голосе воскликнула она, — я бы им показала, где раки зимуют! Они бы у меня шелковые были.

— На твоем месте, Паулина, я не вмешивался бы в чужие дела.

— Что? Я просто поражаюсь тебе, Иоганн. В таком случае я молчу, — воскликнула фрау Хардекопф, возмущенная возражением мужа.

— Почему ты так взъелась на детей Рюшер? — В Хардекопфа сегодня словно бес какой вселился. — Младший вполне порядочный паренек. Да и старший не так уж испорчен. В переходном возрасте все мальчики озорничают и грубят.

— Стало быть… Нет, я не нахожу слов, — вспылила фрау Хардекопф. — Так, так, хорошо, защищай в присутствии детей этих болванов!

— Наши дети уже не маленькие!

— Не маленькие, — горячилась Паулина. — Но у каждого своя блажь, свои недостатки. Ты прекрасно знаешь, сколько у нас с ними хлопот. Это мои дети, совершенно верно, но хвалить и превозносить их до небес, — для этого уж, прямо скажу, нет никаких причин. И ты это прекрасно знаешь.

Старик Хардекопф повернулся к сыновьям, которые сидели понурившись и не без интереса прислушивались к спору родителей.

— Дети, — сказал он, — оставьте нас с матерью одних: нам нужно поговорить.

Сыновья вышли из комнаты. В кухне Отто ухмыльнулся и ткнул себя в грудь. Жест этот означал, что разговор родителей, мол, относится, главным образом, к нему. Старший, Людвиг, которому через несколько месяцев должно было исполниться двадцать два года, был бледен и подавлен. Сняв с вешалки фуражку и пальто, он оделся и вышел из дому. Отто еще некоторое время прислушивался к громким голосам, доносившимся из соседней комнаты. В виде исключения отец на сей раз не молчал. Потом и Отто схватил пальто и шапку и последовал за братом.

Фрау Хардекопф оттого так возмущалась упрямством и неблагодарностью рюшеровских ребят, что у нее самой, как ей казалось, было немало причин для недовольства своими старшими сыновьями, С каждым днем они все больше и больше ускользали из-под ее влияния, становились все строптивее, своевольничали, шли своими путями. Мать не желала считаться с тем, что дети стали взрослыми; она никак не могла привыкнуть к мысли, что ее добрых советов не хотят слушать и что мальчики сгорают от нетерпения познать жизнь на собственном, хотя бы и горьком опыте. У обоих уже были невесты. Значит, очень скоро они приведут в дом чужих женщин. Фрау Хардекопф смутно предчувствовала, что с их приходом на ее семью обрушится множество больших и малых бед. Она была того мнения, что чем дольше сыновья будут сторониться женщин, тем разумнее они поступят. Но дети ее придерживались, по-видимому, другого мнения, в особенности Отто, который, закончив ученье, стал уже полноправным работником и теперь наравне с Людвигом приносил матери каждую неделю свои двенадцать марок. Он был куда бойчей своего старшего брата, любил общество, танцы и… девушек. Каждое воскресенье он обзаводился новой невестой. И каждая из них была окончательно и бесповоротно единственная, настоящая любовь. На клятвы он не скупился. В воскресенье вечером он приносил домой любовные трофеи: снимки, сделанные в одной из моментальных американских фотографий и изображающие его с очередной невестой. Не было такого воскресенья, когда он не предавался бы глубокомысленным и торжественным размышлениям о женитьбе. Правда, каждое воскресенье на новой избраннице.

Фрау Хардекопф видела, как сыновья отходят от нее. Это казалось ей черной неблагодарностью, вопиющей несправедливостью. Для того ли она долгие годы, забывая сон и отдых, пеклась о детях, чтобы в один прекрасный день ими завладели чужие женщины, которым они отдадут свою любовь и заботу?

— Чего ты волнуешься, Паулина, мир так уж устроен, ничего не поделаешь. Скажи спасибо, что они еще не вылетели из гнезда. В былое время сыновья, едва оперившись, уже покидали родительский кров, торопились повидать белый свет. В свое время и я так же поступил.

Она и слышать ничего не хотела. Разве теперешнюю жизнь сравнишь с прежней? А главное — женщины стали хуже. Едва ли найдется хоть одна с честными намерениями, все расчетливы, только и думают, как бы обеспечить себя.

Иоганн Хардекопф с усмешкой взглянул на жену. А ведь только вчера ночью она придвинулась к нему, обняла и, словно в глубоком испуге, зашептала: «Иоганн, вот и мне уже скоро пятьдесят стукнет. Мы стареем, Иоганн! Боже мой, у меня это как-то и в голове не укладывается. Мы стареем. Нас уже не слушают, мы никому не нужны. Надо уступать место другим. Ах, Иоганн, нет ничего страшнее старости. Как это страшно!»

Никогда в жизни она не чувствовала себя такой маленькой и беспомощной, такой слабой и растерянной… Она прижалась к его широкой сильной груди и — кто бы поверил? — Паулина плакала, плакала потому, что она уже никому не нужна, что вот-вот надо уступить место другим.

Так и сейчас она совсем пала духом. Иоганн привлек ее к себе.

— Не робей, Паулина, — утешал он ее, — ведь я-то еще с тобой.

Однако в пять утра Паулина вскочила с постели, и нерастраченная энергия по-прежнему била в ней ключом. Когда она пошла будить мужчин, на столе уже стоял дымящийся кофе. Еще не было шести, а она, отнеся чашку кофе больной соседке, не спавшей с четырех часов, уже вышла месте с мужем и сыновьями из дому.