Внуки

Вальтер почувствовал, что́ такое истинное товарищество. Легко давать от избытка; в камере же все терпели лишения, но все были богаче Вальтера. И каждый спешил поделиться с ним последним, чтобы он быстрее восстановил силы. Один давал ему ломтик колбасы, другой — немного сыра, а третий — кусок искусственного меда, и как он ни отказывался, его и слушать не хотели. В общей камере заключенным разрешалось получать от родных деньги, до десяти марок в месяц, и покупать продукты в тюремной лавке.

Всем тяжело было оставаться без дела, сидеть сложа руки с утра до вечера. Даже так называемые «свободные часы», то есть часы военной муштры, воспринимались как некое приятное разнообразие, а уж, казалось бы, что хорошего: «Встать! Лечь! Бегом марш, марш! Приседание! Лечь!»

Все удивлялись тому, что после одиннадцати недель карцера Вальтера поместили в общую камеру. Больше всех удивлялся он сам. В тюрьме находились известные партийные работники, сидевшие в строгом одиночном заключении. Иногда — далеко не ежедневно — их выпускали на прогулку. Когда «одиночников» на расстоянии десяти метров друг от друга водили по двору, заключенные выглядывали в окно, хотя это строго запрещалось; тому, кто попался бы, грозили карцер и побои. Одного из товарищей ставили у дверей камеры, чтобы в случае тревоги он мог предупредить остальных и прикрыть собой «глазок».

Особенно тесно сошелся Вальтер с Гансом Брунсом. Они говорили о политике партии и методах нелегальной работы, а также на теоретические темы. Ганс был на несколько лет моложе Вальтера, ему еще не исполнилось тридцати, но и на его счету уже было десять лет партийной деятельности. Работая учеником в столярной мастерской, он вступил в Союз коммунистической молодежи, а позднее — в партию. Едва окончив ученичество, он после гамбургского восстания 1923 года отсидел год в тюрьме для несовершеннолетних. Своей открытой, честной натурой, серьезностью, скромностью он завоевал доверие и уважение всех товарищей по камере.

Вальтер заметил вскоре, что Ганс не вполне понимает политику партии после взятия власти нацистами. Он считал, что партия должна была в январе организовать вооруженное восстание. Да, несмотря на то что руководство социал-демократии отказалось от всяких совместных действий и даже заведомо зная, что поражение почти неминуемо. Поражение в бою, рассуждал он, несет в себе порой зародыш будущей победы; поражение без борьбы рождает только подавленность и отчаяние. Больших жертв, чем теперь понесены партией, говорил Ганс, не потребовала бы даже вооруженная борьба.

Вальтер не соглашался с ним.

— Нет, Ганс, — сказал он, — без совместных действий, по крайней мере со значительной частью социал-демократических рабочих, всякая вооруженная борьба была бы с самого начала обречена на поражение. Не революционная романтика, не путчизм ведут к победе, а лишь массовая борьба рабочего класса, возглавляемая партией.

— Говори что хочешь, но лозунг «Бей фашистов, где ни встретишь» был популярен, обладал большой притягательной силой.

— Это только фраза, — возразил Вальтер. — Лозунг этот надо заменить другим: «Бей фашистов так, чтобы победить их».

Ганс Брунс рассмеялся:

— Ловко повернуто.

— Ничего не повернуто, Ганс. Вспомни, что говорил Ленин о предпосылках вооруженного восстания. Во-первых, учит Ленин, ситуация должна быть такая, когда буржуазия не может править по-прежнему, а пролетариат не хочет жить по-прежнему. Во-вторых, за революционным авангардом должно стоять большинство рабочего класса. Были эти предпосылки в январе? Ведь мы боремся не для того, чтобы бороться. Мы боремся, чтобы победить.

— А что можем мы для этого сделать теперь?

— Подорвать влияние правой социал-демократии на рабочий класс и завоевать большинство рабочих на сторону революционной борьбы. Вот какая задача стояла перед нами до января и стоит еще сейчас.

— Если это было невозможно раньше, то теперь, в подполье, это уж и вовсе немыслимо, — возразил Ганс.

— Мы обязаны попытаться сплотить, по крайней мере, самые активные, самые решительные элементы из числа рабочих. Подумай, что нас ждет, если это не удастся: война. Фашизм готовит войну. Против Советского Союза. Значит, что же? Немецким рабочим превратиться в солдат Гитлера и пойти на русских рабочих, которые свергли у себя капитализм и строят социализм?

Ганс Брунс махнул рукой и сказал:

— Меня тебе нечего агитировать. Я-то знаю. Да, таковы перспективы. И так оно, видно, и будет! Слишком много рабочих еще не понимают смысла происходящего.

— Ты, надеюсь, не думаешь, что фашизм может победить Советский Союз?

— Нет, конечно! Но бойня будет ужасная…

— Мы можем многое сделать, чтобы не допустить ее, — для этого необходимо возможно скорее сокрушить фашизм.

— Вот как? — смеясь, сказал Ганс. — Пока мы ничего не можем. Мы сидим в мышеловке.

— Я хотел сказать, мы — рабочие, германский рабочий класс.

К ним подошел Рихард Бергеман, товарищ из Бармбека.

— Я вижу, вы увлечены разговором. Можно мне присоединиться?

— Конечно, — торопливо, но не очень искренне отозвался Ганс. — Мы говорим о всевозможных случайностях, которые ведут к аресту. Достаточно одного неосторожного или плохо понятого слова. Не правда ли?

— Еще бы, — подхватил Бергеман, видимо довольный тем, что может принять участие в разговоре. — Здесь с нами сидел один кельнер. Если рассказать, почему он был арестован и жестоко избит, это покажется анекдотом. Он работал в кафе «Кронпринц», возле Центрального вокзала. Один из посетителей прочел меню и спрашивает: «Здесь вот написано: «Шницель по-министерски». Что это такое?» А наш кельнер и брякни: «Свиной шницель». Бац! Готово. Явился охранник из КОН и забрал его. Бедняга и в тюрьме продолжал уверять, что «Шницель по-министерски» готовят из свинины и что он спокон веку называется так в «Кронпринце».

— Это действительно похоже на анекдот, — улыбаясь, сказал Вальтер. — И он все еще сидит?

— Вероятно. Но не думайте, что это единственный случай. Какое! В нашей камере сидел учитель, реакционер до мозга костей. Он, говорят, каждый урок заканчивал словами: «Кончили, стало быть. Хайль Гитлер!» Какой-то негодяй из учителей-нацистов, невзлюбивший старика, донес, будто он в конце каждого урока говорит: «Покончили, стало быть, с «хайль Гитлер». Его арестовали, отчаянно избили. А в один прекрасный день он повесился.

Ганс Брунс отошел к другим. Вальтеру тоже вскоре удалось избавиться от словоохотливого товарища. Он шепнул Гансу:

— Ты не доверяешь Бергеману?

— Слишком много он болтает, — ответил Ганс. — К тому же он знаком с одним негодяем — нацистом, обершарфюрером или обертруппфюрером, или как его там еще… У него был раньше колбасный ларек на бармбекском рынке. Поговаривают, что он подозрительно неравнодушен к мальчикам.

— И ты думаешь, что…

— Я ничего не знаю, но Бергеман мне не нравится.

VI

Люди постарше переносили тюремное заключение легче молодых. Они садились в кружок, что-то рассказывали друг другу или же, забравшись на угловые нары, не видимые через «глазок», дулись в скат, частенько от подъема и до отбоя. Молодые же слонялись по камере как неприкаянные, ссорились и рассказывали игривые анекдоты. Гансу Брунсу, старосте, не всегда легко было поддерживать дисциплину и согласие. К тому же среди заключенных были три социал-демократа, и политические споры иногда выливались в свирепую перепалку. Брунсу приходилось выступать в роли посредника и уговаривать коммунистов терпимо относиться к социал-демократам. Впрочем, двое из них были люди спокойные, общительные, зато третий, хозяин пивной из Эймсбютеля, раздражал всех своей нахальной физиономией и необыкновенной глупостью. Он петушился, старался разжечь ссору, и кое-кто на это поддавался.

Ганс Брунс и Вальтер Брентен решили, что необходимо сколотить крепкое ядро из надежных товарищей. Они хотели создать кружок политической учебы и обдумывали, как оградить себя от неприятных неожиданностей и предательства. Из сорока девяти заключенных двадцать два играли в шахматы и двенадцать — в скат. Ганс и Вальтер предложили устроить состязание на первенство камеры по этим играм. А литературные вечера? Пусть каждый читает наизусть все, что помнит. Можно устраивать и общие беседы за столом, рассказывать по очереди какую-нибудь историю. Надо во что бы то ни стало одолеть безделие, заполнить день каким-нибудь осмысленным содержанием.