Внуки

Но вот как-то вечером произошло нечто заставившее его в ужасе отскочить в самый дальний угол камеры. В канализационной трубе что-то плескалось и пищало… Крыса! Годами это тюремное здание пустовало, и, по-видимому, крысы, пробравшиеся сюда по городским стокам, канализационным трубам и ответвлениям Альстера, завладели им. С этой минуты Вальтер со страхом следил за тем, чтобы бачок всегда был плотно закрыт крышкой.

В первые дни Вальтер неподвижно сидел в углу и думал, думал… Только мало-помалу он научился распределять свое время. Он не мог бы с точностью сказать, который час, но все же чувство времени изо дня в день становилось определеннее.

День начинался с умывания: он все чаще и чаще обтирался холодной водой с головы до пят. Потом совершал свою «утреннюю прогулку» вдоль стен — сто раз сделать по двадцать три мелких шага, при четырех поворотах под прямым углом, всего две тысячи триста шагов. За прогулкой следовал час отдыха; он сидел в каком-нибудь углу на корточках и прислушивался к звукам извне. Ловил малейший шум, малейший шорох, определял их происхождение и по ним старался себе представить, что делается за стенами темницы. Это была его связь с жизнью. Между двенадцатью и часом приходили эсэсовец с кальфактором и приносили ему «корм», как говорил эсэсовец, — кружку горячей бурды и ломоть хлеба, а через день еще и миску горячей похлебки. По этим дням «завтрак» приходилось ждать до «обеда». Их приносили одновременно, чтобы дважды не спускаться в подвал. В течение пяти минут, пока он ел, горела электрическая лампочка. Случалось, что кальфактор, занятый чем-нибудь, забывал выключить ее через положенные пять минут, и тогда этот тусклый, но для Вальтера сверкающий свет сиял целых десять или пятнадцать минут. После обеда — опять прогулка в две тысячи триста шагов, либо безмолвная, либо сопровождаемая декламацией вслух и пением всевозможных мелодий — в зависимости от настроения. Послеобеденный сон, проведенный в сидячем положении на крышке клозетного бачка, затягивался обычно до вечера, до тех пор, пока надзиратель и кальфактор не приносили кружку какого-нибудь питья с ломтем хлеба и при этом снова на пять минут освещали камеру. Затем полагалось спать. Не раздеваясь, Вальтер ложился на каменный пол около дверей, напротив унитаза, засовывал руки в карманы, подтягивал ноги и ждал, пока придет сон, который обычно не желал приходить, в особенности если какие-нибудь воспоминания или раздумья слишком уж властно им овладевали.

II

В первые дни пребывания в карцере Вальтера главным образом занимала мысль, сколько это может продолжаться. Неделю? Две? Месяц?.. Самое большее, конечно, месяц… Он думал и так и этак, он вспоминал все, что слышал или читал когда-либо о заключении в карцере. И всегда приходил к одному и тому же выводу, что более, чем на месяц, в карцер не сажают. Провести целый месяц на голом каменном полу в полном мраке… Нет, больше месяца это невозможно, немыслимо.

Но есть ли что-либо невозможное для нацистов? Разве они, наплевав на право и справедливость, не делали в самых различных областях того, что считалось недопустимым? Под предлогом восстановления права и порядка они делали все прямо противоположное тому, что каждый человек вкладывает в эти понятия и что для каждого человека является непреложным законом. Клевета, ложь, обман, убийство — разве нацисты не пользовались широко всеми этими средствами, разве они не показали, что способны на любое преступление? Почему бы им не держать и его, Вальтера Брентена, в этой каменной могиле до тех пор, пока он, как угрожал ему нацистский полицей-сенатор, не надломится, не сгниет, не истлеет? Нет, лучше сразу положить конец всему, чем терпеть эту бесконечную муку! У него была лишь одна возможность покончить с жизнью: задушить себя. Кожаный пояс ему оставили. Правда, можно было еще и веревку свить, употребив для этого рубашку или нижнее белье.

Вальтер поднял глаза к прутьям оконной решетки. Можно еще воспользоваться водопроводной трубой над клозетом. Под потолком, там, где труба уходила в следующий этаж, она была повернута под прямым углом.

В следующую минуту, однако, он устыдился своих мыслей. Он думал о многих и многих революционерах, чьи муки были намного страшнее, кто до последнего вздоха не терял стойкости: каким бы пыткам их ни подвергали, они не облегчали своим палачам кровавой работы. Он думал об узниках Бастилии в феодальной Франции, о тех, кто по десять, по двадцать лет, а то и до конца дней своих томился в каменных колодцах. Перед его мысленным взором вставали и узники царизма, заключенные в Петропавловской крепости; не согнулись же они наперекор всем зверствам царских наемников, и пример их вооружал народ мужеством. А узники хортистской Венгрии, Польши времен пилсудчины, Китая, где хозяйничал Чан Кай-ши! Как их ни истязали, как над ними ни глумились, ничто не могло их сломить.

Путь к человечности был нескончаемой голгофой, устланной телами лучших людей всех времен. Во мраке своей камеры Вальтер видел перед собой «трех Томасов»: Томаса Кампанеллу, Томаса Мора, Томаса Мюнцера. Трех великих мучеников, уже много лет занимавших его воображение. Четверть века в заточении. Четверть века терзаний и пыток. Выйдя на волю стариком, с израненной душой, Томас Кампанелла подарил миру выношенную в тюремных стенах утопию о счастливом бытии в счастливой стране, в «Civitas solis» — «Государстве солнца»… Его северный брат по духу, реформатор и создатель «Утопии» Томас Мор, кончил жизнь на плахе, как и немецкий Томас, вождь восставших крестьян, пророк с молотом в руках, пророк, желавший не только проповедовать, но и действовать, отдавший жизнь за то, чтобы создать на земле «христианское царство справедливости и счастья». Кто теперь помнит их убийц, их палачей? Никто! Сами же они бессмертны: их имена, их дела, их героизм живут в веках.

Размышляя об этих страдальцах, Вальтер ругает себя за малодушие, за слабость… Сколько мужества, стойкости и силы воли показал такой колосс, как вождь венгерских крестьян Дёрдь Дожа, которого рыцари и князья живьем зажарили на раскаленном железном троне. А такие герои, как Степан Разин, вождь восставших русских крестьян, как реформатор из Брауншвейга, цеховой мастер Людеке Холланд, как Михаель Гайсмайер — вождь тирольских крестьян, как патриоты-революционеры Вейдиг и Шлефель, восставшие против короны и военной клики! К ним ко всем взывал Вальтер в непроглядном мраке камеры, и они вселяли в него частицу своей силы и твердости.

III

Вечером по деревянной обшивке окна зашумел сильный ливень, сначала бурно, потом слабее. Вальтер прислушивался к вою и грохоту непогоды. Что-то скрежетало и клокотало, буря, казалось, вот-вот разнесет стены тюрьмы. Вальтер радовался грозе, хотя это означало, что он не получит ни хлеба, ни кофе. Охота надзирателю в дождь и непогоду шагать через два тюремных двора.

Стужа, сырость проникали в камеру. С влажных каменных стен капало, снизу тянуло могильным холодом. Вальтер сделал по камере лишних пятьдесят туров. Он ступал возможно тверже, широко выбрасывая руку к середине камеры. Это усиливало кровообращение, согревало. Сегодня он особенно боялся ночи. Было бы у него, по крайней мере, одеяло, чтобы укутаться. Снять разве пиджак и укрыться им? Это теплее, чем лежать в нем, не раздеваясь. Он хотел подольше оставаться на ногах, но потом раздумал; с каждым часом знобкая ночная сырость усиливается, и позже он так продрогнет, что и вовсе не сможет уснуть. Пожалуй, лучше постараться заснуть, во сне легче перебороть холод.

Он лег в углу камеры, свернулся калачиком, кое-как прикрыл пиджаком плечи и спину и, крепко закрыв глаза, постарался заставить себя уснуть.

Но в эту ночь сон не шел к нему. Мысли, мысли — без конца… Они обгоняли одна другую, обрывистые, беспорядочные, скачущие… Выпустили ли наконец отца?.. Как несправедлив он был к старику! Ругал его часто мещанином, обывателем, твердил в пылу политических споров, что отец только говорить горазд, а действовать предоставляет другим… Но на склоне дней своих Карл Брентен показал, что верен своим убеждениям… В ту пору, в дни расцвета ферейна «Майский цветок», всюду чувствовался подъем, все было еще действительно подернуто розовой весенней дымкой — тогда и отец предавался утопическим мечтаниям. Тогда говорили: скоро у нас будет большинство и мы начнем строить социализм. Все было так просто и… так удобно. И вот отца на старости лет бросили в тюрьму. Выдержат ли его больные глаза? Хоть бы в карцер старика не заперли… А может быть, он уже дома, сидит на диване, слушает радио или мать читает ему вслух газету, либо — в который раз? — свою любимую книжку «Робинзон Крузо»?.. Да, матери тоже нелегко теперь. Наверное, возится с Виктором, а может, Кат уже взяла мальчика к себе?.. Что, в сущности, могут заработать эти старики? На какие средства они вообще живут? Тюрьма, надо думать, не прибавила отцу здоровья; а ведь он последние годы уже сильно прихварывал… Быть может, партия помогает им или «Красная помощь»[11].