Внуки

— Да что ты! — Фрида с удивлением рассматривала картину. Двести сорок марок истратить на одну картину — это уже самое настоящее мотовство, излишество, роскошь.

В каком-то уголке души Фрида чувствовала зависть к невестке, к ее уютно обставленному гнездышку, к ее жизни. Вот такая квартира и такая жизнь была когда-то ее заветной мечтой. Но что это Цецилия сказала такое о Матиасе, брате Карла?

— Цецилия, что с Матиасом Брентеном? Ты что-то сказала…

— Неужели не знаешь? — удивленно воскликнула невестка. — Новая власть отняла у него пенсию.

— Почему?

— Не могу тебе сказать. Никто не знает. Отто тоже говорит, что это совершенно непонятно. Но факт остается фактом — пенсию у него отняли… Это ужасно для стариков… А дочь их, та, что с больными легкими, ведь она так и не вышла замуж.

VII

От Цецилии Фрида поспешила к своему деверю Матиасу. Она хотела узнать, что у них случилось. Хотела ободрить стариков и помочь им всем, чем можно.

Минна Брентен, открыв дверь и увидев невестку, отпрянула с разинутым от изумления ртом.

Фрида вошла и прямиком — в столовую.

Деверь ее сидел на диване и с недоумением взглянул на нее.

— Здравствуй, Матиас! — Она протянула ему руку.

Он все смотрел на нее, но на приветствие не ответил, а протянутой руки как будто и не видел.

«О господи, — подумала Фрида, — они, наверное, лишились рассудка. Конечно, оба не в своем уме». Ей стало жутко. Она оглянулась. В дверях стояла Минна и тоже молча смотрела на нее. Напротив сидел Матиас и не сводил с нее глаз. Как убежать отсюда? Поскорее бы только унести ноги… Ее так и подмывало уйти. Но нет! Нужно остаться. Она должна узнать, что случилось. Фрида Брентен преодолела охватившее ее чувство жути, села в кресло напротив Матиаса и решительно начала:

— Мне сказали, что с вами стряслась большая беда. И я сразу же бросилась к вам. Может… может, я могу вам чем-нибудь помочь?

В ответ они не обронили ни слова. Ни деверь, ни невестка. Они только неприязненно смотрели на нее остановившимися глазами.

— В нынешние времена… мы все, думаю, должны… должны поддерживать друг друга… Верно ведь, Матиас?

— Во всем виноват Карл, — произнес наконец Матиас.

— Карл? — изумленно воскликнула Фрида. — Карл? — повторила она уже с негодованием. — Как ты можешь сказать такое, Матиас? Карл, который сидит сейчас в концлагере и который никогда не делал тебе ничего дурного?.. Разве он не помог тебе, когда это было в его силах? В ту пору, вскоре после войны? Почему вы все нападаете на Карла теперь, когда он сам нуждается в помощи?

— Карл во всем виноват, — повторил Матиас.

Фрида кристально посмотрела на своего деверя. До чего он постарел! Лицо в морщинах, огромная лысина. Он уже не носил «моржовые» усы, теперь у него только темное пятнышко под носом, как у Гитлера.

Она повернулась и оглядела невестку, которая все еще стояла в дверях. «И она уже старуха, — думала Фрида. — Высохла, как мумия. Оба они похожи на мумий…» И ей опять стало страшно оставаться с ними наедине.

Она встала, шагнула к Матиасу и сказала, хотя сердце у нее колотилось от страха:

— Так в чем же, по-твоему, виноват Карл? Когда он вам нужен был, вы все приходили и говорили о нем только хорошее. Теперь, когда он в беде, вы говорите о нем только плохое. Это возмутительно! Стыдно должно быть вам! Карл в тысячу раз лучше всех вас, вместе взятых.

Фрида круто повернулась и вышла из комнаты. Не попрощавшись, прошла она мимо своей невестки, которая так и не произнесла ни звука.

Очутившись на улице, Фрида Брентен почувствовала облегчение. Эти двое — душевнобольные, ясно как день. Несчастье лишило их рассудка.

— Здравствуй, тетя Фрида!

— Здравствуй! — Фрида вглядывалась в худую, болезненного вида женщину, которая поздоровалась с ней. И вдруг вспомнила:

— Ты ведь Агнес, не так ли? Я не сразу узнала тебя.

— А ты совсем не изменилась, тетя.

— Что это с твоими родителями приключилось, Агнес?

— У папы отобрали пенсию.

— Почему? — спросила Фрида. — Он говорит, что во всем виноват мой муж Карл. И как только у него язык поворачивается сказать такое?

— Понимаешь, тетя Фрида, Тиас после войны вступил в социал-демократическую партию. В том-то и вся беда.

— Ничего не понимаю, — сказала Фрида. — Твой отец был социал-демократом?

— Тайно, тетя. Только тайно. Он лишь платил взносы. На самом же деле он состоял в партии немецких националистов[10]. Понимаешь?

— Нет, — призналась Фрида. — Он тайно входил в социал-демократическую партию и одновременно был членом партии немецких националистов?

— Вот именно, тетя!

— Разве так разрешается? Состоять сразу в двух партиях?

— Ну, конечно, не разрешается. Теперь это всплыло на поверхность. Поэтому у него отобрали пенсию. Они называют таких чиновников «ставленниками социал-демократов».

— Так вот в чем дело! — Фрида несколько раз задумчиво кивнула. — Значит, Карл знал об этом?

— Не могу тебе сказать, тетя.

— Но ведь твой отец утверждает, будто бы всему виной Карл?

— Ах, тетя, он имеет в виду хлопоты дяди Карла в ту пору. Ведь дядя Карл устроил папе место таможенного инспектора.

— Вот как? Значит, тогда Карла просили помочь, а теперь за эту помощь на Карла же взъелись. Замечательно, что и говорить! Нынче всё, всё валят на голову Карла.

— Отца не переубедишь, тетя Фрида.

— Что ж теперь будет, Агнес?

— Пели б я могла тебе это сказать, тетя Фрида! — ответила девушка, которой уже перевалило далеко за тридцать. — Я, знаешь, опять хотела бы поехать в санаторий. Это было бы для меня самое лучшее. Я как раз сейчас от врача больничной кассы. Если мне повезет, то меня пошлют в Швейцарию. Я там была однажды, давно уже, много лет назад. Нигде не было мне так хорошо, как там.

— Ну что же, Агнес, желаю тебе удачи!

— Спасибо, тетя Фрида!.. Скажи-ка еще только, как поживает Вальтер?

— Ах, голубка! — Фрида Брентен отвернулась. — Вальтера нет в живых… Они убили его в концентрационном лагере.

VIII

Двенадцатого мая занятий в школе не было. В десять утра ученики всех классов выстроились на школьном дворе. Под пение «Хорст Вессель» и «Германия превыше всего» на крыше школьного здания были подняты два флага — черно-бело-красный и со свастикой.

Точно так же, как на Опернплац в Берлине, на школьном дворе был сложен костер из запрещенных книг; их облили бензином и подожгли. Стремительно взвились к небу языки пламени, и ученики захлопали в ладоши от удовольствия. Многим попросту нравилась игра огня, а иные радовались потому, что видели в книгах своих мучителей, отнимавших у них драгоценные часы, которые с большей пользой можно было употребить для игры в футбол.

Член союза гитлеровской молодежи Рудольф Форсман из седьмого «А» подошел с несколькими книгами в руках к огню и крикнул:

— «Капитал» Карла Маркса! Я бросаю эту подстрекательскую еврейскую книгу в огонь! Смерть ей!

Ученики захлопали и не унимались, пока директор Рохвиц и учителя, стоявшие впереди, не опустили руки.

— «Книгу песен» еврея Генриха Гейне — в костер. Смерть ей!

— «Манифест Коммунистической партии» — программа еврейских разрушителей мирового порядка. Пусть сгинет в огне!

Новый взрыв аплодисментов. Рохвиц обратился к стоявшему позади него учителю Лопперту:

— Великолепно комментируется!

— «Статьи и речи» — книга Эрнста Тельмана, вождя немецких коммунистов! Смерть ей!

После каждой брошенной в огонь книги и возгласа пятнадцатилетнего шарфюрера: «Смерть ей!» — следовали бурные аплодисменты. Весь этот спектакль отчаянно забавлял мальчиков и девочек, собранных на школьном дворе. Ну, можно ли это сравнить с постылыми уроками в классе! Альфонс Гутер из шестого «А», который все время выкрикивал: «Никакой пощады! Чем меньше книг, тем лучше!» — был героем дня, и слова его каждый раз встречались веселым смехом.