Исход

Президент продолжает говорить, а я невольно сжимаю руку Виктора. Он обнимает меня, а я думаю о Президенте. Думаю о таких, как он, рождённых до. Думаю о тех людях, у которых вместо имён были номера. Мне становится страшно. Нам, рождённым после, наверное, легче. Мы не знали другого мира, в нашей жестокой реальности всё плохо, ужасно, но, мне кажется, более честно. Более понятно. Мне очень хочется верить в это. И я верю. Верю и смотрю на голограмму Президента и думаю о том, как живётся им, людям из другого мира. Их уже почти не осталось. Когда они все уйдут, кто будет напоминать нам о наших ошибках? Кто будет живым свидетелем? Если мы победим иных, сколько на Земле продержится мир?

Президент замолкает, по залу разливается волна аплодисментов. Мы аплодируем стоя. Президент сажает нас велением руки. Я замечаю, что она трясётся. Ему тяжело. Больше, чем нам всем. Он говорит, что иные забрали всю его семью – в Первый День Вторжения. Ему чудом удалось спастись. Он говорит, а я думаю о том, помнит ли он маму? Папу? Почему я забыла лицо Рустама? Родителей своих я не знаю. В воспоминаниях – лишь цыганский табор, с которым я пришла в северный город. Мне тогда было года четыре, наверное. Меня воспитывала большая, тучная цыганка. Я её звала маманькой, как и остальные цыганята. Она говорила, что подобрала меня в разбитом селении. Я не понимала её, пока не пережила свою первую бомбёжку. Тогда я была совсем крохой, но помню всё до сих пор. Помню крики до рези в ушах, утробный гул истребителей и пожар. Всепоглощающий, неумолимый огонь. Помню резкий запах топлива и тошнотворный – горящей плоти. Помню смертоносные белые лучи, которые, кажется, испепеляли людей. Мы с маманькой чудом спаслись, спрятавшись в овраге. Затем примкнули к другому табору, который шёл в город. Я после этого год не разговаривала. Из-за своей немоты я и потерялась в городе. Отстала от табора, забилась в угол, беззвучно уливалась слезами. Меня нашёл чернокожий старик с голубыми глазами. Он всё пытался узнать, откуда я, только я не говорила. Мне казалось, что если я издам хоть звук, то они мой голос непременно услышат и нападут на город. Дедушка назвался Каримом и забрал меня. Меня он нарёк Кирой. Он привёл меня на кухоньку с занавеской в ромашку. Через семь лет его не стало, я плакала – я успела полюбить этого доброго спокойного человека, который молвил мне о звёздах. Когда дедушка ушёл к звёздам, я вновь осталась одна. Но к тому времени я уже сама могла прокормить себя. А через пять лет в моей жизни появился Рустам. Почему я не помню его лица?

Президент завершает свою речь, и мы встаём. Аплодируем, садимся. Президент переходит к диалогу с присутствующими. В Вавилоне собралось много руководителей всех постов: от генералов до резидентов ковчегов. Начинается обсуждение дальнейших действий, проектов, предложений. Президент любезно со всеми говорит, даже иногда улыбается. У него великая сила духа.

Когда прозвучал ответ на последний вопрос, Президент благодарит всех, желает всем быть сильными, бороться за свой дом до победы. Да, мы обязательно победим. Мы построим лучший мир во Вселенной. А пока мы встаём и аплодируем. Президент покидает трибуну, изображение на голографе меркнет. Включается свет, и система объявляет перерыв в пятнадцать минут. Мы остаёмся в зале, ведь мы обещали Алии посмотреть вместе с её семьёй кино. Джек и Ли покидают свои места, прощаются. Фарух говорит, что очень гордится своими детьми. Он говорит, что я – пример настоящего солдата: летаю больше десяти лет. Но я понимаю, что он имеет ввиду на самом деле. Пилоты истребителей обычно долго не живут, как и пилоты боевых роботов.

Начинается кино. Порой, я удивляюсь тому, как людям удалось сохранить столько осколков прошлой жизни: фильмы, фотографии, книги. Единая Библиотека – невозможное чудо. Думаю о тех, кто жертвовал своими жизнями ради памяти. А такие, не сомневаюсь, были. Тем временем на голографе и экранах – безбрежные горы. Их вершины белые, а основание утопает в зелени; мне кажется, что я чувствую их свежее дыхание. И пронзительный запах реликтовых сосен. Он даже немного щекочет. Удивительно. Откуда я всё это знаю? Словно отголоски того, разбитого мира, которые я иногда встречаю, мне до боли знакомы. До пронзительной, неистовой боли. Наверное, я всё принимаю слишком близко к сердцу, как говорит Виктор.

Кино заканчивается, и мы прощаемся. Прощаемся так, как будто всё нормально. Порой, если хорошо притворяться, то так оно и получается.

Виктор приглашает меня к себе. Запрещено, конечно, это грубое нарушение устава. Но мы уже столько раз его нарушали – летаем-то больше десяти лет. Нам можно. Ведь скоро у нас будет общая каюта. Я соглашаюсь, и мы идём, взявшись за руки. Не хватает только звёзд.

2

Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных.

Конец XIX века.

Ветер – дыхание Господне. Ветер всегда нисходит сверху, нисходит по-разному. Он может быть ледяным. Зимний ветер, лютый, который клянут в народе, на деле есть ветер очищающий. Если дух закалён, для плоти таков ветер не страшен. Летний ветер – мягок и покладист. Бывают и летом бури, но они поют иначе зимних. Зимние бури длительны и грустны. Они молвят о тоске и увядании. Их глас протяжен и печален. Летние же гремят так, что отзываются в груди. В такие дни я припадаю к земле от благоговения перед мощью Его, но земля, как и я, дрожит.

Сейчас ветер мягко касается моего чела, поднимает волосы. Более всего люблю такой ветер. Я называю его Шёпот Господень. Он благоухает свободой и чистотой небесной, на земле неведомой. Он приносит многие звуки, и я слушаю его. И он рассказывает мне о мире Божьем. Говорит со мной с Его позволения. Великий дар. Спасибо, Господи.

Мои ноги, обёрнутые в шершавые ходоки, ступают по тёплой земле, а я внимаю ветру. И с дуновением я слышу лёгкий шёпот, шёпот такой явственный, как будто тишина, только немногим слышнее. Останавливаюсь и сильнее обхватываю руками тёплое дерево ходовой палки. Левой рукой встречаюсь с правой. Пальцами провожу по тыльной стороне ладони: она сделалась совсем сухая. Будто старое, но ещё живое древо. Улыбаюсь. Спасибо, Господи, за долгую жизнь мою. Перевожу руку выше, к самому навершию. Оно тоже сухое и жёсткое, карябает. Если руку опустить ниже, тогда древко сделается мягким и гладким. Но я оставляю одну руку на навершии, опираюсь на локоть и слушаю ветер. Его глас вмещает в себя все голоса мира. Весь мир поёт мне, и зрячим не услышать сию Господню песню. Спасибо, Господи, за дар Твой.

Ветер нынче прохладный, но не такой, как в начале летней поры. В начале, перед тем как воздух сделается душным и наполнится нескончаемым звоном, порой весенней, воздух пропитан свежестью. В холоде весны – чистота и чувство воскресения. Первые ветра осени пронизаны нетяжкой, но грустью. И как только вослышу я грусть среди лета, так знаю: близится зима. И во всякий год Господь по-разному заведует природой. Бывает, долго не начинает пахнуть осенью. В такие года холода внезапны и губительны для урожая. А бывает, уже в сердцевине лета запахнет тоской. Такие времена дождливы, но более благостны. И нынче чую я осень. Шелест травы сделался суше. Весной травы почти не слышно, а дерева легонько совсем говорят. Летом их песнь наполняется, становится громче. Но осеннею порою песнь леса делается как бы выше по звуку. Нынче слышу я, как шёпот дерев стал выше, чем на прошлой седмице. Значит, прав я, осень скоро наступит. Хотя зрячие, у которых я жил последнее время, говорили, что лето – в самом его владении. Как же они слепы, Господи.

Зрячие восклицают, когда видят меня. Им неведомо, как живу я в странствиях. Моё же бытие просто. Я не видел никогда глазами, но сие не значит, что я не вижу Божий Мир. Я чувствую его. Я слышу Его. Я вижу Его не глазами, но сердцем.