Запах снега

Лёшка с недоумением встал, куда велели. Пространство в два квадратных метра ограждали прутья, с протянутыми между ними проводами. На игру похоже. В челюскинцев. Громоздится багаж, с трудом умещаются люди. На плечи Лёшки легли руки мамы.

— Внимание! Включаю! — торжественным шепотом провозгласил Ефим Лукич.

Щелкнул тумблер. Лёшка успел заметить яркую искру от аккумулятора.

Песок под ногами крепко ударил по подошвам. Мама ойкнула, села. Лёшка неловко повалился ей на колени. Под ногами оказался не черноморский песок, а каменистая сухая земля. Воздух, холодный и очень текучий, наполнял легкие. Вокруг плыла серая дымка раннего-раннего утра. Лёшка ошеломленно завертел головой.

— Ефим, по-твоему, это секвойи? — страшным шепотом поинтересовался отец.

Ефим Лукич неловко перешагнул через чемодан, потрогал ветвь низкорослого куста.

— Гм, это не секвойя, естественно. Но тоже хвойное. Полагаю, можжевельник.

— У нас в Туркестане эти кусты арчой назывались, — сквозь зубы сказал батя и принялся разматывать сверток с оружием.

— Промахнулись слегка, — пробубнил Ефим Лукич озираясь. — Сейчас определимся…

Вокруг высились горы. Беглецы оказались на одном из узких уступов крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, текла река, — доносился рокот воды, бьющейся о пенные камни. Уступ, похожий на заброшенную тропу, тянулся вдоль отвесного среза, заросшего цепкими кустами можжевельника.

— Ничего страшного, — Ефим Лукич сел на чемодан. — Сейчас рассветет, осмотримся, понаблюдаем.

— Иди-ка сюда, наблюдатель, — пробормотал отец, прислушиваясь.

— Да не паникуй ты. Погрешности в любом деле могут… — Ефим Лукич охнул и начал медленно валиться с чемодана.

Лёшка с опозданием расслышал короткий свист. Свистнуло снова, чиркнуло по скале над головой у мамы.

— Под стену! — рявкнул отец, щелкая затвором.

Мама рванула Лёшку, швырнула под козырек скалы. Ниже по террасе угрожающе взвыли-завизжали десятками голосов. Басмачи! Засвистело-застучало по камням. Лёшка, наконец, разглядел расщепившуюся стрелу с нелепым, обмотанным вроде бы просмоленной бечевкой, наконечником. Каменный, что ли?

Отец рванулся к вздрагивающему на земле Ефиму Лукичу, ухватил за шиворот, поволок под скалу. Толстяк застонал, из его бока торчало древко стрелы, оперение вздрагивало от вздоха-выдоха пробитого легкого.

— Егор, как же я так? — прохрипел Ефим Лукич, из угла его губ плеснула кровь. — Прости, а?

— Потом, — рявкнул комбриг. Выбросился на каменную площадку. Лежа, — носы хромовых сапог привычно уперлись в жесткую землю, — вскинул карабин. Сухо щелкнуло. Отец, выплюнув гадкое слово, передернул затвор. Вылетел негодный патрон, затвор дослал следующий. Снова щелчок осечки. Отец в ярости обернулся. Сверкнул оскал неузнаваемого, постаревшего лица.

— Лови! — мама швырнула кобуру с револьвером, — мелькнул хвост ремня портупеи. Отец вырвал из кобуры наган…

— Уру-ру-рра! — с урчащим кличем с карниза слетели две фигуры, — квадратные, в каких-то темных коротких кожухах, голоногие, но вооруженные. Передний взмахнул шипастой дубинкой, но бухнулся на колени, — за его ногу уцепился Ефим Лукич. Второй басмач кошкой прыгнул на отца, — но короткое копье было мигом перехвачено и вырвано, а сам копьеносец принят на бедро и отброшен к краю крошечного плато. Дикарь, задержанный Ефимом Лукичом, сидя, бил врага в лоб жесткой черной пяткой. Шмалько ахал, но не отпускал. Дикарь взмахнул дубинкой, но ударить не успел, вздрогнул и обмяк — комдив Трофимов действовать копьем обучен не был, но полутораметровое оружие с крепким толстым древком не слишком-то отличалось от родной трехлинейки с примкнутым штыком.

Лёшка заворожено смотрел на широкий наконечник, вырвавшийся из меховой груди дикаря. Нечесаный человек булькнул что-то нечленораздельное, повалился на бок, дергая толстыми узловатыми коленками. Рожа у него была обезьянья, нос плоский, с провалами ноздрей, из широкой пасти торчали неровные длинные клыки. Кровавый сгусток плеснулся изо рта прямо в слетевшую галошу Ефима Лукича.

Отец схватился с первым неприятелем, — тот насел со спины, цепкий, такой же коренастый и сильный, как и батя. Выли взбирающиеся на уступ басмачи. Еще один беззвучно соскользнул сверху, с карниза, помахивая топором, бросил беглый взгляд на сжавшуюся женщину и мальчика, и плавно двинулся к сражающимся. Попутно небрежно махнул оружием, раскроив череп силящемуся приподняться Ефиму Лукичу. Отец, словно и не видя, возился со своим противником. Лишь за миг до удара топора, рывком развернул своего дикаря, заслонился. Хрипящий оборванец заорал, его товарищ озадаченно отпрыгнул, выжидая момент. Тут ему врезали по затылку, — мама, пусть и не очень ловко, использовала подобранный карабин в качестве палицы. Коренастый обезьян шарахнулся. Отец, изловчился, перехватил своего за широкое запястье, вскинул отработанным приемом на плечи, и швырнул с уступа. Мелькнула распахнутая в крике зубастая пасть, выпученные глаза. А отец уже метнул свое тело вперед, — дикарь успел чиркнуть топором, распорол гимнастерку на ребрах, но был опрокинут, вбит в землю. Удар рукояти нагана смял заросший бурой шерстью висок.

— Уру-ру-рра!!! — выли рядом. Уже вскарабкались на уступ, — десятка два, — одичавшие, уродливые, махали копьями и луками.

Отступать комдиву было некуда, выпрямился, распоясанный в набухшей кровью гимнастерке, вскинул наган. Щелчок, щелчок, — звонко треснул над рекой единственный выстрел. Толстый дикарь в каких-то чудных тройных рогах, изумленно скосил глаза на свою грудь, лапнул когтями костяные украшения и рухнул мордой вниз. Остальные попятились, всполошено выставляя копья. Снова тщетно щелкал боек револьвера, пятились низкорослые горцы. Еще перекатывалось над ущельем эхо выстрела.

Отец шагнул назад.

— Верка, уходите! Прыгайте. Река вынесет.

— Егор…

— Выполнять! — отец подхватил с земли, вырвал из ножен шашку.

— Уру-ру-рра!!! — снизу полезли решительно.

Лёшка видел, как сверкала в холодном воздухе шашка. Вдоволь когда-то погуляла Златоустовская сталь под Орлом и Курском, потом от Крыма до Туркестана добралась. Что белую кость крошить, что темную под мохнатой плотью — невелика разница. Но стрелы отбивать — то только в сказках бывает. А из гимнастерки латы слабенькие.

— Уходите, Верка!