Страница 22 из 101
— Завтра можешь дома сидеть, я уже написала Коннору, чтоб забрал меня домой.
— Да я бы и сам мог, мне не трудно.
— Не, не надо, спасибо.
— Всегда этот Коннор…
— Вот ты зануда, а! Коннор, Коннор, Коннор, Коннор, Коннор!.. — смеясь, забубнила себе под нос и начала размахивать руками.
— Мария, перестань уже! Кошмар просто. Неужели так нравится издеваться надо мной?
— Соскучилась очень по нему. Завтра, наверное, взбешу его бесконечной болтовнёй.
Хихикнула, шлёпнув стопой по потолку.
«Он что, трахает мою девочку? Этот скользкий гадёныш… Неужто вперёд меня отважился лишить её невинности? Я вижу таких издалека — моё поганое отражение. Отравленные тем же недугом. Вот только я не извращенец, нет, я знаю грань. Но знает ли её он? Как далеко он позволял себе зайти? Ублюдок. Хотя я могу его понять…»
Впереди, за высокими воротами, показались родные стены.
— Приехали, можешь выходить.
Потягиваясь, вышла наружу, перекинула на плечо растрёпанную косу и уставилась на двор и дом. Время здесь словно остановилось ещё сорок лет назад, единственным техническим новшеством была охранная система. В воздухе шныряли толстые мохнатые шмели, гудели пёстрые стрекозы, ныряя в красные океаны гладиолусов и розовые реки пионов, в водопаде белых цветов сирени плескались бабочки и горластые птицы — земное воплощение Рая. Удивительно, как он вообще мог существовать в черте Детройта, где либо наплодились, как плесневые грибы, небоскрёбы корпораций, либо гнили заброшенные рухляди доандроидной эпохи. Мари любила этот сад так же сильно, как не выносила унылый громоздкий дом, больше напоминающий старый склеп: «Могила искренности, — подумалось ей, — на которую дядя Роб приносит засохшие цветы своих избитых цветистых фразочек и убогий антикварный хлам». С блаженством вдохнула последождевую свежесть, в которой дремал призрак дневной духоты, и сунула руки в карманы белых шорт. Клацнул багажник, и она нагнулась за своими вещами.
— Нет, нет! Я сам возьму! — услужливо залебезил Роберт, доставая чемодан на колёсиках салатового цвета.
— Как хочешь. — Она равнодушно пожала плечами и направилась ко входу.
Роберт тащился позади, обливаясь нервным потом при взгляде на её едва оформившиеся худые бёдра и украшенные браслетами щиколотки. Под энергичными ножками шуршал гравий, а птицы в кронах каштанов заливались всё пуще. «Мы сегодня будем одни, — не мог поверить своему счастью Роб и был готов тащить на своём горбу чуть ли не десять её чемоданов, — в этот вечер и всю ночь она только моя». Мари достала телефон из заднего кармана и ответила на звонок: «Да уже приехали, всё нормально. Чего? Нет, не ела ещё. Да, устала. Мне столько всего тебе надо рассказать! — сорвался её голос. — Как там, кстати, то дело с тёткой, которая запекла в микроволновке ноги своего мужа? — она не видела, как лицо изумлённого Роберта скривилось от отвращения. — Ну, скажи! Вот ты сволочуга, я же не прошу мне тайну следствия выдавать! Просто расскажи какую-нибудь дичь… Ну, Коннор!»
— Да сколько уже можно с этим клятым телефоном лобзаться? — зашипел Роберт и выхватил из рук захохотавшей Мари трубку. — Ты приехала к дяде, который соскучился по тебе, а сама опять с этим Коннором своим…
— Бла, бла, бла… Коннор, Коннор, Коннор, Коннор! — во всё горло передразнивала Роберта Мари, смеясь и строя ему рожи. — Ты хоть звонок сбрось, пень старый!
И прежде чем раздосадованный, обозлённый Роб успел сбросить вызов, Мари расслышала доносящийся из динамика дорогой её сердцу смех.
— Ты очень грубая, — выпалил обиженным тоном дядя, когда они вошли в дом. — Не знаю, замечаешь ли ты, Мария, но в тебе так мало жалости к тем, кто любит тебя. Вечно всё обращаешь в шутку, всё высмеиваешь. Ты жестока и не способна на привязанность. Твоя выходка была унизительна. Я не машина! У меня есть сердце.
— Чего опять драму устроил? Ладно, ну, прости меня.
— «Ну, прости»? И это, по-твоему, извинение, маленькая леди?
«Маленькая леди. Такая старомодная пошлость вообще законна? Нужно вызвать Коннора, чтобы он арестовал дядю Роба за деградацию разговорного английского».
— Ты правда думаешь, что я жестокая и не способна на привязанность? — переспросила вдруг она, прижавшись в коридоре к тумбочке, и принялась разглядывать себя в зеркале, вертя по сторонам головой.
— Я думаю, мало кто вынесет твой скверный характер. Но я как раз из этого меньшинства, моя любимая девочка.
«Может быть, он прав? Я действительно часто ему грублю. Да и вообще, наверное, я плохой человек. Ведь и мальчика из канадского лагеря я бросила после своего первого в жизни поцелуя… Он почему-то мне сразу же разонравился, ещё и уж очень неуклюже язык в рот совал да за задницу лапал. Я себе это романтичнее представляла. Но вдруг это было легкомысленно? Может, вообще не стоило его целовать, раз он не настолько сильно мне нравился? Вдруг я действительно не способна влюбиться или привязаться?»
Ночью он крался чудовищем к заветной спальне. Пять лет неустанной охоты, пять лет никем не пойманный, не узнанный, научившийся заметать следы, перекладывать подозрение на посторонних. Роберту казалось, что ни единая живая душа не знает о его постыдном пристрастии. Едва ли он мог вообразить себе слаженные, расчётливые действия робота, проникшего днём в пустой дом Эвансов, чтобы рассмотреть каждый уголок, каждый дюйм предполагаемого места преступления. Он не догадывался, что несколько лет назад Коннор уверенно шёл по его следу, но утратил его, как только получил доказательства невиновности отца Мари. Фатальный машинный просчёт спас его от разоблачения. Сегодня его юная гостья так и не выпила из того стакана, куда было подмешано снотворное — неудобное препятствие, но Роберт был к этому готов, и припас на этот случай вариант с инъекциями. Нужно было лишь дождаться, когда Мария уснёт.
Паучьи лапы невесомо приоткрыли дверь, и в темноту уставились холодные демонические глаза. Его жертва не спала. Под одеялом, в районе низа живота он разглядел лёгкие ритмичные движения, а из чуть открытого рта Мари доносились тяжёлое дыхание и тихие всхлипы. Роберт застыл на пороге спальни и с такой силищей сжал свободную руку, что оставил на ладони кровавые отметины. Незатейливый и естественный акт юности, первого познания собственного тела, мгновение, что должно принадлежать лишь одному человеку: паучьи похотливые глазки уволокли в логово своих гнусных мыслишек и его.
Неискушённое сознание смущённой девочки призывало абстрактные фантазии, в которых она не считала себя собой, не могла до конца вовлечь своё неразвитое тело в сексуальный процесс. Она была кем-то другим — взрослой роскошной и смелой брюнеткой. У её любовника не было лица, не было даже личности, он лишь объект, исполнитель всех её желаний. В этих мыслях присутствовал даже размытый элемент изнасилования, не имеющий ничего общего с настоящим насилием: полностью в её власти, лишённый спонтанности. Она со стыдом спрашивала себя, нормальны ли эти фантазии. Любознательная натура Мари пытливо искала ответы в статьях по психологии, каких было полно в сети, и большинство из них давало весьма утешительные ответы, что дело не в аморальности, а подсознательной передаче контроля. Это немного успокаивало её незрелый рассудок, подверженный сомнениям и комплексам.
Утром она вела себя как обычно, только выглядела на странность притихшей и погружённой в размышления, лишь изредка отвлекалась от завтрака на переписку с подругой. Роберт не мог отвести от неё взгляда и в душе ничуть не жалел, что его вчерашнее предприятие провалилось. Он считал, что вместо этого получил гораздо больше. «Уже такая взрослая стала», — облизнув пересохшие губы, подумал Роберт и ощутил, как жар спускался по его телу вниз.
Мари умирала от скуки, всё поглядывала в окно, на подъездную аллею, и молилась о звуке автомобильных колёс. С рассвета улицу поливал неугомонный дождь, а небо было серым и угрюмым — два приспешника тоски, сегодня они не вызывали уютного чувства, что она греется дома, пока снаружи властвует мокрый холод. Допив кофе, Мари медленно слезла со стула и прошлась до соседней комнаты поглазеть на старьё и хлам, ревностно расставленный на полочках и подоконнике. На стенах были проплешинами размазаны тусклые, пасмурные лучи, украшенные переливами подсвеченных дождевых струй, стекающих по стёклам. На Мари взирали пожелтевшими от времени лицами нарядные куклы, а яркие фарфоровые лошадки бежали на месте, наверное, пару сотен лет, экзотические маски с разинутыми ртами пялились на противоположную стену пустыми глазницами, из гостиной внизу слышалось мерное тиканье часов с боем. Рядом с дешёвым сундуком, потёртым и почерневшим, стояли три ангела в странных позах: один играл на арфе, второй на флейте, а у третьего была сломана нога, поэтому он был прижат к стене в полусогнутом состоянии. «Стрёмные какие-то. Мой ангел покрасивее будет этих пузатых облезших уродцев, воняющих плесенью и нафталином», — с неприязнью развернула всех троих лицом к стене — наказала за «стрёмность».