Страница 1 из 111
========== 1. Наш новый Рай ==========
Май 2020-го года
Сегодня Микаса решила умереть.
С одной стороны, это был отчаянный порыв, с другой — взвешиваемое месяцами решение. Да и какая уже разница? Она всё для себя решила.
Вечернее солнце измождённо цеплялось за куцые облачка, и его медово-алые лучи растекались по небу, капали на верхушки деревьев. Город шумел, спешил, смеялся и вопреки её угрюмым мыслям — вопреки всему — хотел жить вечно. Он жил до самой Микасы. И на сегодняшней прогулке был самым желанным спутником. Вот родные сердцу дворы да закоулки, по которым она летела в школу, вот извилистые тропки вокруг ветхих деревянных построек, вот яблони, с которых ребятня трясла заветные кисловатые плоды, а вот и рыночная площадь с возвышающейся над ней старой ратушей из красного кирпича… Этот город теперь не узнать: бурно плодящиеся новостройки умерщвляли уютные аллеи и скверы, торговые центры и рестораны открывались чуть ли не на каждом шагу, но хуже них была вездесущая аляпистая реклама.
Как бы сильно старомодные элдийцы ни любили свои дирижабли и допотопные автомобили, прогресс безжалостно заставлял их принимать новую реальность.
Но это тоже больше не имело значения.
Потому что Микаса сделала свой выбор.
Она убегала. Она убегала, наверное, целую вечность. От нищеты, от бесхребетной матери и распускающего руки отчима, от стыда, от одиночества и чувства ненужности. Она сбежала в новую тюрьму из роскоши и пустоты: в ней были деньги, сытость, красивый муж, путешествия, новые знакомства, но ничего, что было бы наполнено смыслом, любовью и нежностью.
Нежность. Микаса съёживалась от одного лишь звука этого слова, как будто оно царапало её шипами. Проявлявшие к ней заботу обязательно требовали что-то взамен и наказывали, если у неё не было того, что им нужно. Нежность — иллюзия. Это для кого-то другого. Для кого-то достойного, нормального. Не для неё. Со временем от нежности Микаса тоже научилась убегать: никогда не узнаешь, настоящая ли она.
Уж лучше покончить со всем раз и навсегда.
Жизнь кричала ей вслед детскими счастливыми голосами, расцветала душистыми гроздьями на сиреневых кустах, обдавала кожу весенним ласковым теплом, провожала взглядами красивых глаз… А ей бы вспомнить те единственные, что она позабыла…
До падения с яблони в детстве она, кажется, помнила эти глаза. Или только думала, что помнит. Может, они были лишь игрой детского воображения? Она никогда не узнает. Да и вряд ли это было по-настоящему важно.
Тогда зачем она думает о подобных мелочах? Зачем с жадностью ребёнка пытается запечатлеть в памяти ускользающий день? Цвета до невозможности яркие, лица прохожих божественно прекрасны, запахи свежи и сладки… Мимо прошла пожилая дама в соломенной шляпке, постукивая квадратными каблуками поношенных туфель. Размеренный, немного скребущий по асфальту звук. Звук возвращавшейся с рынка мамы. Звук далёких-предалёких дней. Микаса остановилась и приложила к груди сжатую в кулак руку, словно пыталась удержать внутри рвущееся наружу от боли сердце. Неужели она здесь, потому что искала причины жить?
«Я не найду их в ностальгии. Это всего лишь глупый инстинкт самосохранения. Если я сдамся сегодня, завтра боль не закончится и продолжит отравлять мне душу долгие годы. ― Она взглянула в сторону любимого магазинчика элитных вин и одобрительно хмыкнула. ― А вот бокальчик красного полусладкого напоследок будет очень кстати. На трезвую голову всё равно как-то страшновато…»
Солнце почти рухнуло за горизонт, и шелест изумрудных листьев на деревьях разнёс по воздуху умиротворяющую песню из беззаботного детства и странных дивных снов.
***
Сентябрь 2006-го года
Мамины руки пахнут пряной зеленью, чесноком и только что выстиранным бельём. Запахи безопасности и уюта. Они остались неизменными. Отец на ногах с утра пораньше — собирается на работу в клинику. Тщательно проверяет, все ли документы собрал в портфель, делает записи в рабочей тетради. Он именно таким и был. Когда-то очень давно…
Эрену казалось, что он всё понял ещё в тот момент, когда открыл глаза и издал свой первый крик. Свой второй первый крик.
Он не помнил большинства деталей, а картинки из прошлой жизни настигали его с годами, постепенно. Воспоминания не пугали, не шокировали: он воспринимал их как нечто естественное, неотъемлемое, даже ждал, когда к нему вернётся очередное событие минувших дней.
«Я знаю, что сделал в прошлой жизни нечто чудовищное… Вот только не помню, что именно. Может, и к лучшему».
Никто из родных никогда не говорил, что чувствует то же, что и он. Эрен однажды попытался намекнуть единокровному брату, что помнит о другой жизни, но Зик лишь отшутился, отметив изобретательность фантазии «своего мелкого». Эрен обожал, когда брат называл его так, ведь в прошлом они не были близки. Не были семьёй.
«Но моей семьёй были Микаса и Армин!» — осознал он дождливой осенней ночью, когда брёл в потёмках на кухню за стаканом воды. После до утра не мог сомкнуть глаз, ворочался в постели, всё выглядывал в окно, в простуженную золотистую темень, загадывая в шагах случайных прохожих шаги дорогих друзей. Ему хотелось, чтобы всё было как прежде прямо в эту же секунду, чтобы они втроём снова стали важны друг для друга и могли играть до вечера.
Эрен выбежал из комнаты, как только услышал щелчок замка в спальне родителей.
— Мама, я пойду гулять! — деловито крикнул он, натягивая через лохматую голову свитер.
— Ты уже встал? Так рано? — удивился Гриша, почесав затылок.
— Сначала чистить зубы и завтракать, — строго заметила Карла, завязывая пояс халата, — а потом можешь лететь куда угодно, важная птица.
— Да я…
Спорить было бесполезно, поэтому Эрен лишь раздражённо цокнул и поплёлся в ванну на принудительную чистку зубов. Он убеждал себя, что не злится, ведь откуда матери знать всю значимость его предприятия? Завтракал в спешке, совершенно не обращая внимания на разговоры и вопросы родителей, мысленно молясь, чтобы эти ненужные ритуалы скорее закончились. Виртуозно размазав остатки еды по краям тарелки, он отодвинул посуду и радостно сиганул в прихожую, наскоро влез в рукава ветровки и обернул вокруг шеи тёмно-красный шарф. Карла взволнованно покачала головой, а Гриша лишь сделал смиренный длинный выдох: он уже привык к непоседливости их девятилетнего сына.
Над улицами властвовали горьковато-землистый запах осеннего утра и мокрый холод, забирающийся под куртку. Эрен пытливо глядел сквозь вязкий туман, но вокруг не было ни души. Забрался на покосившуюся старую карусель — любимицу всего двора почти два десятка лет — устроился на обшарпанном сидении и степенно, как взрослый, опустил ладошки на колени. Занял наблюдательный пост.
Целый час он просидел не шевелясь, в тишине, с умолкнувшим рассудком, словно боялся даже мыслью спугнуть возможное чудо. Наружу потихоньку выползали соседи: в основном старики и домохозяйки, спешащие к едва открывшимся магазинам и лавкам. Но стоило промелькнуть маленькой темноволосой или светлой голове, как Эрен с надеждой мчался навстречу незнакомому ребёнку. Ему крутили пальцем у виска, строили рожи в ответ, сконфуженно сворачивали в противоположную сторону — подумаешь, ерунда! Когда он найдёт милых сердцу друзей, это покажется пустяком…
Несколько бесплодных часов. Бесконечность.
Забежал домой. Не раздеваясь, торчал у кухонного окна, с мольбой смотрел на солнце, раскинувшее лучи через увядший палисадник и на каменных стенах соседних домов. «Если я буду торчать целый день здесь, ничего не произойдёт. Нужно действовать решительно!» — не собираясь сдаваться, подумал он и вновь отправился на поиски. Эрен убегал от дома всё дальше, не внимая сомнениям и страху, прямиком по усыпанным грязно-жёлтой листвой бульварам, через лабиринты палаток и прилавков на рыночной площади, мимо вздымающейся к небу красной ратуши с большим циферблатом и весело журчащего водой фонтана у входа в парк. Алчущие глаза всматривались во все лица вокруг, боясь упустить самое важное. Эрена перестало волновать, был ли он голоден и который шёл час, а меж тем на город стремительно опускался вечер. Решительный пыл мальчишки остывал в пасмурных сумерках. Мягко и насмешливо стал накрапывать мелкий дождь. Эрен больше не видел лиц: удручённо уставившись вниз и ссутулившись, он брёл по незнакомым закоулкам, и в отражении каждой покрытой рябью лужи на него глазело собственное одиночество. «Глупый, глупый!.. Упёртый баран. И чего вот попёрся?» ― настукивали по тротуару капли.