Страница 96 из 98
— Сойдешь на шоссе, проголосуешь и доедешь до моста. За мостом по правую руку — съезд. По съезду поднимешься на карьер. Он как раз напротив котлована. Постоишь у экскаватора и дождешься Василия.
Хотел я идти, но она не отпустила.
— Куда ж ты? Ребятишек-то наших не поглядел! Василий тебя сразу спросит: «Ребятишек-то видел?»
У них двойняшки. Я и не знал. Лежат в широкой коляске. Спят. Белые, розовые, курносые и пахнут молоком. А над ними окно и сине-золотые горы за Енисеем.
Но я вижу не этих одинаковых мальчишек. Вижу Серьгу, прижавшегося к ноге матери. Вижу Андрея на руках у Веры. Пронзительная, трудная тоска в который раз прокалывает сердце. Что сейчас в Подкаменной? Солнце, как тут, дождь ли за окном или пасмурный ветер? Может, слабенький Андрей опять заболел и нудно долго плачет и Вера не может его успокоить... Там открылся мне великий труд этой женщины. Однообразный, тяжелый, выматывающий труд — ухаживать за детьми.
Сейчас она стирает или штопает, или шьет, или варит обед, и сырые дрова дымят, и дым ест глаза. И так день за днем. Раньше я думал — это мелочи. Близость с Верой все показала по-иному. Помню ее усталую, побледневшую после трудного дня. Выдаются такие особенно тяжелые дни, когда нельзя присесть даже за обедом. А я вернулся из маршрута со скал, и мне неловко перед ней и перед собой, что я устал меньше ее. Вот тогда, наверное, и проснулось удивление перед Верой. Я понял причину и цену ранней седины в ее волосах, коротких и пугливых морщинок у губ. Да, понял, и от этого лист за листом, чешуйка за чешуйкой облетало все легкомысленное и ветреное в моем к ней отношении. И когда осыпалась вся эта первоначальная шелуха, я понял, какими цепкими корнями приросло сердце к Вере.
Я шел на карьер, а думал о ней. И не замечал ничего вокруг, и голосовать грузовикам не стал. Опомнился, когда миновал город. Только тогда увидел, где я.
Шоссе, чем ближе к стройке, тем гуще покрыто жидкой глиной. Справа, у причала — носатые краны, слева — сплошное месиво развороченной земли, из которой поднимаются кирпичные стены и каркасы зданий.
У въезда на мост дощатый щит: «Осторожно — свежий бетон!» И свежий ветер с реки, и свежо дышится. Отсюда уже виден котлован. Он выходит до середины Енисея и курится пылью, как огромный котел. Дороги тоже дымятся. Зеленая вода плоскими волокнами слоится внизу и пестрит рябью. Из водоворота торчат верхняя надстройка и труба затонувшего буксира.
На том берегу дорога приклеилась к отвесным скалам. Далеко идти. Когда своими ногами померишь, поймешь, что за громадина эта стройка.
Отвод от шоссе вправо. Тут долина между скал. Березняк да пыльные кусты. Кажется, дорога уходит от Енисея и никогда к нему не вернется. Но там, дальше, — крутой поворот и начало подъема на верхний карьер. Дохнул синим перегаром встречный КрАЗ. В кузове с крепким козырьком, нахлобученным на кабину, — обломки гранита.
Под сапогами — гравий. Все ниже зеленый Енисей. Небо задернуто чуть заметной белесой пеленой. Здесь, в долине, ветра нет и солнце припекает по-осеннему приветливо. Вот и карьер. В конце его экскаватор ворошит кучу камней и бросает обломки в кузов грузовика. В очереди несколько машин. Шоферы курят у края обрыва и смотрят на котлован. Василия среди них нет.
Котлован, врезанный в реку рыжей рамой перемычек, шевелится и дышит. Там, среди взрытой земли, камней и пятен воды, различаются только несколько серых бетонных прямоугольников. Слева ряж, на нем белое одноэтажное здание, справа торчит желтый частокол опалубки. Машины и люди кажутся отсюда совсем маленькими, и не верится, что это они перегородили до середины Енисей и могут поднять против него плотину.
Василий сначала не узнал меня. Подошел, прикурил у одного из шоферов. Он мало изменился за эти годы. Такой же курносый, веснушчатый. Только стал еще плотней и увалистей и свою мятую кепку заменил беретом. Он встал рядом со мной, не обращая внимания на давнего друга. Меня кольнула обида, но я вовремя вспомнил про бороду. Черт тебя в ней узнает!
— Васятка, — тихо позвал я. Теперь никто уж его так не звал.
Он недоверчиво оглянулся. Его обшелушившиеся губы, выгоревшие брови и серые глаза — все слилось в улыбку.
— Федька... — выдохнул он, и голос его сорвался. Мы обнялись. Удивленные шоферы забыли про свои папироски, окружили нас, заулыбались, засмеялись.
— Ну как, ребятишек моих видел? — спросил Василий. — Понравились?
И вот мы сидим в просторной кабине. Василий разговаривает со мной и словно между делом управляется с КрАЗом. Подогнал под ковш, откинулся к спинке, положил мне руку на плечо. Экскаватор заревел, как самолет, отрывающийся от земли. В кузов грохнулся ковш камня. Машина присела, задрожала. Сейчас, когда заныли пружины сиденья и нас прижало к спинке, всем телом понимаешь огромность труда, пересиливающего Енисей. И во взгляде Василия, в повороте головы, вылепленной из тусклого света, который сочится в окошечко кузова, чуется мне что-то незнакомое. Да, совсем я одичал в тайге, совсем не думал о том, зачем лазим мы по реке и лесам, что ищем и для чего...
Когда отъезжаем, Василий показывает березку, зацепившуюся корнями за край обрыва. Плотина пройдет верхним гребнем как раз по ее вершине. Сто шесть метров в небо!
Василий щурится, я вижу морщины у него на лбу и думаю о времени. Оно идет, отмеряя годы этими вот глыбами гранита, ростом детей и плотин. Заведены огромные часы, мы сами двигаем их колеса, которые скрипят и с трудом поддаются усилиям, поэтому некогда бывает посмотреть на стрелки. Но когда выберешься посмотреть, замечаешь всю неохватность трудов и скрип колес забывается.
И Василий о том же говорит по-своему:
— Пришла же кому-то в башку мысль перегородить Енисей... Мне б никогда не пришла. Но нравится такая-то широта. Уж если сам ничего придумать не могу, хоть рядом потереться с людьми, которые такое чудо строят.
Не отрываясь от дороги, Василий мельком скосил на меня глаза:
— Чего бороду-то отпустил? От мошки, что ль?
— Так...
— Да борода, черт ее драл... Тоже в ней есть какая-то загогулина! Вот посмотрел я на тебя и не узнал, а подумал: «Таежник затесался, геолог». У вас такая мода, наверно, чтоб с бородой? Ну и хорошо, чудите, ребята! Без этого разве можно! — и выплюнул в окно окурок.
Настал обеденный перерыв. Пошли в столовую. Дорога прокатана по левой перемычке и ведет до углового ряжа. Ряж этот построен для укрепления всей дамбы, отгородившей котлован от реки. С дороги его не заметно. Только если вниз посмотришь, увидишь, что высотой он с десятиэтажный дом. Один конец ряжа вдается в Енисей, и на нем — столовая. Можно подумать, что для столовой сгромоздили такую подставку.
Местечко мы выбрали у окна. Рисуются за ним горы и зелено-синий шлиф Енисея. А еда обычная, столовская. Василий набрал самого дорогого, но ведь эти изделия ценой мерить нельзя, они вроде рыбных консервов: надписи на банках разные, а вкус один. Да и не в них дело. Мне, например, очень понравилось, как Василий назвал меню. «Кормовая ведомость» — говорит.
Едва принялись за борщ, Василий увидел знакомого, окликнул и, пока тот пробирался к нам со своим подносом, сказал:
— Это бродяга вроде тебя. С весны мотается, ужасу натерпелся, чуть не погиб. Сейчас у нас работает перфораторщиком.
Парень поставил поднос на столик. Был он серьезен и неразговорчив. Брезентовая пыльная куртка и штаны сидели на нем нескладно, но это, видно, нисколько его не тревожило. Ел он вяло, поглядывал в окно, то ли наблюдая что-то, то ли раздумывая.
— Да не думай ты, Павлуха, брось. Прошлое не переделаешь, — наклонился к нему Василий.
— Наверно, так... — покорно согласился парень.
Кончив суп и немного помедлив, он спросил меня:
— Из какой партии-то? Не бокситчик, случайно?
Я сказал, что был у бокситчиков недавно. Услышав название базы, парень посмотрел на меня такими глазами, точно лишь сейчас заметил.