Страница 5 из 98
Странное, фантастическое чувство. Рукой, которой вчера трогал трубу, наполненную горячей самотлорской нефтью, берешь украшения, созданные неведомой цивилизацией, процветавшей здесь еще до возникновения государства Российского...
Потом, утром, совсем иными глазами смотришь вокруг. Оказывается, поляна, где поселок, вся сплошь усеяна неглубокими ямками — каждая вроде следа от большого таза, вмятого в песок; попадаются ямы и нескольких метров в диаметре, но все они устроены одинаково: круглые, с полого поднимающимися краями. Этих ям — сотни и тысячи на поляне и в окрестной тайге. Ученые не могли с уверенностью сказать, что это, предполагали ритуальные постройки. Открывшаяся культура была загадочна во всем — от времени возникновения до сущности обрядов и верований.
Бродя по тайге, мы часто натыкались потом на круглые ямки всюду. Раз увиденные, они узнавались без труда. И представлялись люди далекого племени, обжившего эти жестокие края, чудились неясные фигуры в оленьих малицах, тающие среди стволов вечерней тайги...
А сегодняшнюю историю делали мои новые знакомые. Мы вышли на берег и направились к барже-самоходке, снаряжавшейся на «ось моста» — тогда всего лишь мысленную линию, соединявшую берега...
Недавно по этому мосту прошел первый состав. Но в тот день будущий мост казался еще очень далеким. И запомнились люди, стоявшие у самого начала, и захотелось рассказать о них.
ОСЬ МОСТА И РАЗГОВОРЫ...
Пока шли от леса, видели только луг да штормистую ширь Оби. И даже не очень верили Микешину, что баржа тут, напротив. Не было ни тропинки, ни следа на траве — пусто, глухо кругом. Шли долго; принялся дождь, колюче ударил по спинам; тучу пронесло, солнце осветило пойму, река стала еще мутней и холодней, а они все шли...
Луг кончился неожиданно — его срезало обрывом. Баржа-самоходка стояла внизу, приткнувшись к узкой полосе песка. И сразу бросилось в глаза, что на палубе — детская коляска, верней, низ ее — рама с колесами без колыбельки. Сиротливо, бесприютно притулилась...
— Вот, собственно, мой дом, — несколько напыщенно сказал Микешин. — Прошу. — И заскользил по крутому спуску.
Там, внизу, он достал спрятанный в камнях багор; утопая штиблетами в мокром песке, зацепил и вытянул с носа баржи искусно скрытый конец веревки, а за него — узкую сходню.
— Видите ли, мера предосторожности — жена боится, чтоб не зашел кто-нибудь посторонний... Будто это не тайга, где все свои, а набережная в чужом городе. Женщина, одним словом. Приходится мириться, хоть ночью не очень удобно иной раз искать этот багор и конец... Но что поделаешь: мужская, как грится, доля...
Микешин прижал сходню ногой и подал руку Сидорину:
— Прошу, Степан Иваныч.
Сидорин, держась за доску и руку, с опаской устанавливал сапоги вдоль перекладин и карабкался наверх.
Пашин был ловчей, отвел шкиперскую руку и привычно в два шага очутился на палубе.
— Обратите внимание: содержу судно в полной чистоте. — Микешин толкнул коляску, поставил боком к поручням, чтоб незаметней. — На других баржах кавардак, грязь, а у меня все по-морскому: надстройка покрашена, палуба окачена, люки задраены. И это все в такой глуши, в тайге, когда иные и не помышляют об уставе службы...
— Ладно, ладно, — перебил его Пашин, — отчаливай, надо сегодня обернуться.
— Обернемся, Иван Петрович. Ось моста я знаю, как свои пять. Сейчас закручу машинку и проскочим в один момент. Прошу всех в рубку.
Он щелкнул дверцей и пропустил их вперед.
Позади штурвала стояла колыбелька от коляски; мокрая пеленка свешивалась на пол; резиновый заяц, пустышка, погремушка и целлулоидный кит разбросаны вокруг.
— Э-э-э-э... прошу извинить некоторый непорядок, — засуетился Микешин, сдвинул колыбельку в угол, туда же оттолкнул зайца и кита, пустышку сунул в карман.
Пашин поднял погремушку. Чудно и одиноко затрещала она в рубке. Он прислушался с какой-то странной полуулыбкой, с задумчивой отрешенностью и положил погремушку на столик для лоции. Потом глянул в окно.
По широкой протоке между островом и берегом несло острую злую волну. Пустая баржа отзывалась железным гулом. Ветер уныло выл наверху.
Пашин тихо вздохнул и обернулся.
— Запускай, запускай: времени же нет, не успеем до темноты.
— Иван Петрович, все будет в лучшем виде. На оси моста я — первый человек. Нет, серьезно, без похвальбы. Эта вот посудина, — он похлопал по переборке, — была здесь, когда еще и просеку не рубили. Сам Константин Палыч стоял вот, как вы, и показывал мне, куда рулить... Вышли на ось, он обнял меня и сказал: «Микешин, грит, исторический, грит, момент! Вот тут над Обью загремят составы!» Да я знаю эту ось, она у меня в печенках сидит, сто раз ходил, все начальство перевозил...
Пашин не слушал его, задумавшись о чем-то своем. Сидорин с любопытством осматривал рубку.
Шкипер снял пластиковый плащ, поправил капитанку и встал к штурвалу.
Что-то не заладилось у него — двигатель не включался. Сначала он не показывал вида, представляя, что все идет, как надо, потом стал суетиться, кружить по рубке, чертыхаться.
— Ну так идем или не идем? — проворчал Пашин.
— Дистанционное управление барахлит. Надо в машину спуститься.
Переставляя колыбельку, стоявшую на люке машинного отделения, Микешин прижал пеленку ногой, она выпала и протянулась по полу. Он скомкал пеленку и в сердцах хотел выбросить из рубки, но Пашин его удержал.
Открыли люк. Микешин спустился в холодную темноту, щелкал выключателем, чиркал спички, наконец, присвистнул:
— Мать честная... Аккумуляторы сели...
— Та-а-а-ак, — зло протянул Пашин. — Чего ж делать будем?
Шкипер вылез из люка и вдохновенно сказал:
— Иван Петрович, все в порядке! Это минутное дело. Тут на реке полно самоходок. Дам отмашку: «терплю бедствие». По морским законам никто не имеет права отказать. Подвалят, я протяну провод — это элементарно, — запущусь, и пошлепаем.
— Молодец! — зло сказал Пашин, посмотрел на часы, подвинул табуретку к столику, снял полевую сумку, достал какие-то бумаги и стал просматривать. Погремушка лежала среди листков, но он ее даже не отложил.
— Ей-богу, Иван Петрович, сейчас мигом... У меня аккумуляторы сели за лето первый раз. У других каждую неделю, а у меня первый раз. Верно вам говорю. Это какакая-то загадка природы. Как назло.
— Не мешай работать, я жду.
Микешин взял флаг и вышел на палубу; Сидорин за ним — покурить. Штормило все сильней. Микешин опустил ремешок капитанки под подбородок и, придерживая козырек, всматривался в суровый простор.
— А что, рыбешка тут еще водится? — сплюнул Сидорин за борт и неудачно — попал себе на плащ.
— Ого! Еще как водится! — ухватился за вопрос Микешин — ему страх как было тошно всматриваться в пустоту реки. — Вон там, за островом — если сеткой — в р‑р-р-раз возьмешь мешок! Переметом тоже хорошо. Некоторые самолов ставят, но я не уважаю. Лучше всего сеткой... Да, господи, я сам и редко ловлю, чего мне ловить? Привезу сверху мешок картошки — мне за картошку любой рыбак во рыбы даст! Чего с ней чикаться, ноги мочить, ревматизьм зарабатывать, верно?
— Это так, конечно, — уныло согласился Сидорин. — Но на спиннинг — это, скажу я вам, удовольствие!..
Тут за мыском показался буксирный катер — он шел далеко, по другой стороне протоки.
Микешин сорвался с места, взлетел на рубку и замахал бело-красным флагом — «терплю бедствие».
Катер по-прежнему спокойно шел вдоль острова. Может, не заметили?..
Вот он напротив. Видно, что из рубки выглядывает человек. Лица не разобрать, по смотрит явно сюда.
Шкипер расправил флаг, растянул руками, чтоб лучше было заметно издали, потом опять замахал и закричал, будто кто-то мог услышать через такой ветрище.