Страница 21 из 98
— Ой, тяжел ты, Савелыч, как хор[5]!
Упираясь руками, скрипя зубами от боли (правая нога ударялась о камни), Савельев полез по обрыву. Он пропорол штаны, ободрал пальцы, оцарапал щеку и лоб. И все лез, лез, будто на гору... Аркан резал грудь, стеснял дыхание.
Ну, вот и сапоги Прохора перед глазами. Не чаял, что доберется. Выполз, лег на жесткую траву.
— Мокрый лежать не нада. Нарты идем.
Прохор помог ему подняться. Усевшись на нартах, Савельев, как мог, отжал одежду и вылил воду из сапог. Пробирал озноб — зубы стучали — не удержать, слова не скажешь.
Когда выбрались из тумана, постепенно согрелся от напряжения в руках, но озноб возвращался — прошибал и опять отпускал — трепало будто в лихорадке.
Выехали на водораздел, и открылась ширь. Впереди пластовалась не угасающая всю ночь заря, прорезанная узкими, как ножи, грядами черно-синих облаков.
Савельев приободрился — теперь уж недалеко ворга[6], ведущая к станции. Ему послышался даже вдали гудок локомотива.
— Слышь, Проша, — поезд!
— Слышал, слышал. Тут недалёко. До комара поспеем.
«Неужто до комара!» — с надеждой подумал Савельев. Ночная прохлада открытого неба, холодная роса и туман прибили комаров, они оцепенели и не тревожили совсем, и это была отрада. Если б к злоключеньям еще и комары вдобавок — вовсе бы погибель.
Речек больше не попадалось, путь лежал через пологие увалы и болота. Савельев даже подремывал понемногу — нога успокоилась, и озноб не слишком донимал. Глава слипались, голову клонило, он тут же пробуждался и не узнавал места. Кабы нарты были подлинней — лечь бы...
И, угадав его желание, Прохор рассказал, как в прошлом году ехал с аргишем, в котором везли больную девушку-ветеринара на грузовых нартах, и она спала всю дорогу, не открывала глаз. Потихоньку совсем везли, а через речки переносили на руках. И она ни разу не шевельнулась и не проснулась — думали, умерла...
Савельев слушал, и все хотел что-то спросить какую-то подробность, и никак не мог понять, что же именно, — слов не находил. И Люда помнилась такой, когда они вдвоем переплывали реку и солнечный песок слепил глаза, и волосы у нее были тоже солнечные — в них словно капли янтаря. И ведь та, солнечная Люда, была совсем недавно. И сжималось сердце.
Потом Прохор махнул рукой.
— Ворга!
На склоне холма, к которому ехали, виднелся след гусениц. Ну, вот и все. Можно считать, добрались.
Нарты выскочили на землю, вывернутую тракторами, олени пошли тяжелей; Прохор свернул к обочине — по траве и карликовым березкам им легче тянуть. Вскоре тракторные колеи ушли вправо и осталась чистая оленья ворга.
Теперь не надо думать о направлении, не надо ждать крутых спусков и подъемов, глубоких речек и болот — знай погоняй оленей — сами вынесут к берегу реки, за которой угнездился поселочек из четырех домов и полустанок. Там нет даже будки — поезд останавливается в тундре, и на него можно пересесть прямо с нарт. В одном из домиков живет старый коми Тихон Иваныч Канев, которого зовут просто Тиша. Пастухи всегда у него гостюют. Он и сам когда-то был пастухом, но под старость осел в поселке.
Ворга сбежала с плавных увалов на болотистую равнину, и даль заслонили кусты.
Так ехали долго и спокойно, и Савельев дремал, и нога почти не болела.
— О-хой! — радостно выдохнул Прохор ему в ухо.
Савельев открыл глаза и увидел, что они выехали на большой луг. Он узнал луг — это у самой реки, на том берегу — поселок...
Посреди луга — кудрявые кущи кустов плавают в низком тумане. Подъехали и увидели: за ними — две коровы и лошадь. Савельев улыбнулся от странного удивленья: какие это громадные, невиданные животные... Что-то вроде бегемотов или слонов... Так привык к низкорослым оленям. И повеяло домашним, тоже полузабытым и странным сейчас, после тундры.
А Прохор беспокойно, испуганно погонял упряжку, со страхом косился на коров.
— Ай-ай, пугал олешков... Понесут... Ай-ай...
И Савельев только тогда понял, что впереди — опасность. Стоит корове пойти навстречу — олени, никогда не видевшие таких чудовищ, бросятся в сторону и не удержать их... Ему передался испуг Прохора, и он решил при первом же движении коров падать с нарт в траву. Лучше на тихом ходу, чем потом, когда упряжка взбесится от страха.
— Ай-ай, — совсем оробел Прохор.
Коровы и лошадь с удивлением смотрели на оленей — даже хвостами не мотнули, ни одной жилкой не шевельнули.
Олени, занятые делом, вовсе их не заметили, и скоро опасность отдалилась. Савельев с облегчением обернулся — чудовищные животные по-прежнему неподвижно, словно чучела, стояли у кустов. Потом их вовсе закрыло тальником, и недавний страх показался смешным.
Справа открылась река — ярко-синяя в утреннем свете. На том берегу над обрывом — домик.
Прохор выехал к самой воде, полозья заскрипели по гальке.
— Ой, пугали коровы! — бледно улыбнулся он. — Рюмка с тебя!
Уговорились, что Савельев станет звать Канева, а Прохор отведет оленей подальше и пустит отдыхать.
Он помог Савельеву проковылять к валуну, чтоб тот сел, когда устанет, оставил хорей и скрылся в тальнике.
Отсюда, из-за реки, дом выглядел глухим и слепым. Там все спали, и тишина была неколебимая, как литое стекло. Савельев почувствовал огромность и непробиваемость этой тишины, и ему сделалось одиноко, тоскливо, и не хотелось даже пытаться расколоть тишину — таким маленьким и беспомощным он себе показался.
— Тихон! — позвал он, пробуя голос. Звук не долетел и до середины.
— Ти-хо-о-он! — что есть силы крикнул Савельев. Напряжение горла больно отдалось в ноге, но кричать надо так, иначе не докричишься. Всего три часа утра. Тихон встает в пять, ждать на камне — замерзнешь.
— Тихо-о-о-о-он! Ти-хо-о-он!
Савельев кричал, не переставая. Никто не показывался на том берегу. Тишина смыкалась, когда он переводил дыхание, и так одиноко было, так уныло — пустой берег, пустая река, безлюдный мир. Он понимал — это от боли. Но и объясненное чувство покинутости не отпускало, и легче не становилось.
— Ти-хо-о-он! — кричал Савельев, не вкладывая сердца, одним горлом, как заведенный. Он то садился на камень, то вставал, опираясь на хорей, и все кричал, кричал, и все больше падал духом. Его опять начало знобить, судорогой сводило челюсти. Он не мог больше сидеть на ледяном камне и стоять не мог — дрожь в ноге причиняла боль.
И уже не поверилось, когда серая фигурка мелькнула у дома и сбежала к реке.
Савельев не знал, чему больше радоваться — тому, что Тихон услышал, или тому, что не нужно кричать.
Прохор вернулся, когда Канев греб уже у середины. Быстрое течение гнало лодку вдоль берега. Прохор побежал по урезу воды, встретил его, и они вместе потянули лодку к тому месту, где стоял Савельев.
Тихон захлестнул веревку за камень, подбежал, засуетился, запричитал:
— Вот беда так беда!..
Потом достал топор, нырнул в заросли, потюкал, выскочил с палкой-рогулькой.
— Бери-ко под мышку. Так ловчей? Идем в лодку да домой. Измерз тут, у воды-то.
Рогулька и впрямь удобней, чем хорей, — настоящий костыль. Допрыгал до лодки, уселся на корме.
Берег сдвинулся и полетел мимо. Тихон быстро кидает веслами наперерез струе.
— Тундра такая, брат, — добро посмеивается Тихон. — Знаешь ее, матушку, до самого Карского моря, а отойдешь от дома на два шага — и в болоте увяз. Во как! Ты-то ничего еще — ногу попортил, не велико горе. Жив главное. Во! Голова цела — во удача-то! Так что не унывай...
И верно ведь, думал Савельев и начинал смотреть на свои злоключения как бы со стороны, и получалось и впрямь не так уж все мрачно. Люда вот никогда теперь не приедет в тундру — сердце не велит, а он вернется скоро. Даже если нога сломана — с гипсом может вернуться. Конечно же, — как он об этом не подумал — в гипсе можно ходить, даже обязательно нужно ходить. Значит, если и потеряет — неделю, не больше... И препарат испробует, и сезон не упустит.
5
Хор — олень-самец.
6
Ворга — оленья дорога в тундре.