Классная дама

— Отвратительно! — припечатала мадам Хрум и встала из-за стола. — До чего же она бесталанна и скудоумна. О, моя дорогая. Я все еще ваш должник. Это, — кивнула она на дверь, — была такая мелочь!

Еще бы, подумала я, отряхиваясь от пыли. Твое жалованье возрастет раза в два с половиной. Но кто бы мог ожидать подобного от этой монашки? Браво, мадам!

— Почему под стол? — растерянно спросила я. 

— Дитя мое, я пожила на этом свете, — пожала плечами мадам Нюбурже и потыкала длинным пальцем в брошюры. — Я не говорю на вашем языке, но многое, многое понимаю. Когда принесли эти тетради, здесь было столько шума, а она говорила мадам Эдвиж о вас такие нехорошие вещи! Миловидова… дурна и безнравственна. Опасайтесь ее.

— Спасибо, — пробормотала я. Детали я уточнять не стала, да и вряд ли мадам Нюбурже поняла все дерьмо, которым меня облила Миловидова — ха, да когда меня нет, она меня может даже бить! — но моя бывшая одноклассница в курсе, кто шпионит для жандармерии, или Яга подвернулась ей под руку?.. Право, мадам защитила меня от чистого сердца как могла, она ведь не знала, на что я способна. — Спасибо, мадам Нюбурже, я рада, что с вашими уроками все так хорошо разрешилось…

— Эжени, моя дорогая! — расплылась в улыбке мадам Хрум, и я тепло кивнула.

Черт, черт, черт. Ловушка расставлена там, где я не подозревала. Но у меня появился союзник, и это хорошо. 

В своей комнате я бросила брошюру и письма на стол, задрала юбку, вытащила из чулка кляузы, запихала их в рукав курточки. Чертовы шмотки, в которых нет нормальных карманов, чертова мода, хотя бы сумки придумать могли! Софья тревожилась, не понимая, чего я мечусь как загнанный зверь, и не разбираясь в моих скачущих мартышками мыслях.

— Я ничего не знаю, козочка, — я нервно сглотнула, меня трясло. — Дай мне срок разобраться самой…

По крайней мере, у меня были деньги на дорогу. Я проскочила мимо обалдевшего Аскольда, мимо мужиков, расчищавших снег, и вышла в парк перед академией. 

Паршиво, как же паршиво. Не потому, что Мориц меня может выпнуть — хотя деньги не лишние, нет. И не потому, что на меня точит зуб, а может, и нож, Миловидова, да так, что мадам Нюбурже предпочла нас не сталкивать лбами. И не потому, что министерство просвещения — кто мог бы подумать! — снизошло по пинку Ветлицкого до бардака в академии. Паршиво, что я не имею информации из первых уст господина полковника, чтобы ему провалиться под лед, и не знаю, как это все отразится на заговорщиках. Нет, знаю, подозреваю как минимум, и то, что я подозреваю, мне очень не нравится.

Возможно, Мориц не просто так выжидала момент, а Штаубе не просто так меня подставила. Может быть, это и есть тот самый контакт, который мы ждали. И получается: ее сиятельство против его сиятельства… 

Черт, черт, черт. Наследник кажется лишним в этой кутерьме.

Ноги вязли в снежной каше, я промокла, но не чувствовала холода, бежала вперед. Вот наконец улица и даже извозчики, я выскочила на дорогу, едва не попав под телегу, и сунула лошади в морду два целковых.

— В жандармерию!

Был бы на месте бородатого мужика, по виду крестьянина, какой-нибудь хлыщ, не избежать мне вопросов. Но мой возница был безразличен к тому, кто я и зачем мне мой пункт назначения: два целковых я все еще держала в руке, и Софья недовольно заметила, что это очень много. Я отмахнулась.

То, как Мориц построила разговор… старая кляча искушена, о да, без сомнений, она пыталась меня запугать, унизить, спровоцировать, но ей это не удалось — она сдалась. А может, нет, но я не могу строить версии, пока не узнаю все до конца.

Город спешил и кричал, торговал, торговался, воровал, обсчитывал и суетился, а мне хотелось сунуть коняке петарду под хвост. У меня не было времени, счет шел на секунды…

Да, козочка, я паникую, накручиваю себя. Не мешай.

Всему приходит конец, и дороге тоже. Я соскочила с телеги, увидев знакомое здание, сунула крестьянину деньги и побежала, подобрав юбки. Ладно, пошла, проклятое нетерпение, проклятая неопределенность. У входа мне преградили путь.

— К господину полковнику, — гордо вскинула голову я. — К полковнику Ветлицкому.

— А его нет, барышня, — ответствовал жандарм, разглядывая меня. Еще бы, вид у меня был наверняка прелюбопытный.

— Когда будет?

— Так господин полковник нам не докладывает, барышня!

Дьявольщина.

— Я подожду? — и я потянула на себя дверь, но жандарм окоротил меня своей лапищей.

— Не положено, барышня. Прощенья просим. 

Черт, черт, черт… Я оглянулась. Банально, но была бы напротив кофейня, я уселась там, как в романтической комедии, но напротив была река, и в воду мне не хотелось. Свежи были воспоминания, да и… я теперь близко не подойду к воде. Я повернулась в одну сторону, выискивая место, где могла бы Ветлицкого подождать, потом в другую — и метнулась в арку, как раз в ту, куда в прошлый раз зашел поручик Ягодин.

Карету я могла спутать, но Петра Асафовича — нет. Экипаж остановился, из него вышел поручик — и как понимать, если это моя карета и мой связной? — и, кивнув кому-то, зашел в дверь, которая для меня осталась закрытой.

Из двух зол мне стоило выбрать меньшее, младшее по чину, более сговорчивое, но я кинулась экипажу наперерез, пока он не тронулся с места.

— Петр Асафович! — в отчаянии крикнула я. — Мне нужно к его сиятельству, срочно! Пожалуйста! Это важно!

— Простите, Софья Ильинична? — переспросил он, и глаза у бедняги отчего-то чуть не вылезли из орбит. Я выдохнула сквозь зубы.

— К господину полковнику, — я тряхнула головой. — К полковнику Ветлицкому. Вы знаете, где он живет?

— Разумеется, Софья Ильинична, позвольте, я…

Не дожидаясь, пока он слезет с козел, я распахнула дверь и запрыгнула в экипаж. Умница, козочка, и плевать, как смотрит мне вслед вся эта треклятая улица.

Глава двадцать первая

Дом был слишком большой. Неприятный, заполненный лишними, неуместными вещами, похожий на пещеру с сокровищами — только вместо скелетов возле набитых золотом сундуков таились скелеты в шкафах. Они улыбались безглазо, шуршали высушенными костями, выглядывали из пыльных, поеденных молью тканей и задубевших от старости кож. 

Скелеты звали меня к себе и жаждали поделиться важным. Быть может, они даже не стали бы изводить меня высокомерием и отвращением на лице, да и не было у них никаких лиц.

— Сирота при живой-то матери, — нарочито по-купечески сказала высокая женщина в ярком, пестром платке на плечах. Ее дочь разглядывала меня с любопытством, перешептывалась многочисленная прислуга, пахло сытным ужином, а мне хотелось развернуться и убежать. Хотелось проснуться, и чтобы все стало как прежде. Как было несколько дней назад.

Дом был большим, а я — маленькой девочкой. Я даже меньше, чем есть — настолько я беззащитна. Бедная родственница. Приживалка. Изгой. Отверженная. Подать мне руку значит запятнать себя навсегда.

Отцу оказались важнее идеи, матери оказался важнее отец. Поздним вечером в квартиру вломились жандармы, перевернули все вверх дном, и на моей гимназической тетради остался след грубого сапога. Отца увели, мать ушла за ним с гордо поднятой головой и не обняла меня на прощание. Я лишилась всего — прошлого, настоящего, будущего, доброго имени, образования, подруг, ярмарок и катка, маленькой комнатки, где зимой уютно тянуло хвоей, а летом сирень ласкала гроздьями окна, и иллюзий. Иллюзий родительской безусловной любви. 

Я сидела, выпрямив спину, за столом, и не притронулась к трапезе. Если бы я смогла заплакать, закричать, убежать, но я будто окаменела, и если бы я нашла ответ — за что, почему я? — мне стало бы сразу легче. Но когда так больно, слезы не льются, потому что будет еще больней.

Я не могла улыбаться, не могла спать, не могла запихнуть в себя ни ложки супа. Я так крикнула — «Нет!», когда дядя предложил мне вернуться в гимназию, что тетка и дядя резко замолкли, переглянулись и сухо попросили меня выйти из-за стола. Я не могла вернуться туда, где меня обходили десятой дорогой, отсаживались, смеялись мне вслед, показывали пальцем, и учителя смотрели как на уродливого, негодного пьяницу, просящего подаяние в куче собственного дерьма: с брезгливой жалостью.