Классная дама

А может, не хотела говорить. Чем дальше, тем меньше я нуждалась в словах и пояснениях, и, возможно, это тревожило и пугало нас обеих.

Все остальное было мутно и однообразно. Я вставала, приводила себя в порядок, шла к девочкам, потом на молитву — успевая иногда обмениваться понимающими приветственными взглядами с отцом Павлом, — потом на завтрак, потом на уроки. Я не тратила времени зря, ходила с тетрадкой, записывала, оценивала программу на левой половине тетрадного разворота и предлагала свой вариант — на правой. Арифметика, изящная словесность, ларонский стояли у меня в приоритете, потому что отец Павел сдержал обещание и его уроки теперь были наполнены новой, важной для развития девочек информацией. В программе появились история, география, биология, и девочки, отвечая урок, должны были не только рассказать о деяниях святых или Владыки, но и обрисовать, что происходило в мире на тот момент, и на самый высший балл — на него, к моему удивлению, оказались способны лишь Трубецкая и Епифанова — предположить, что было бы, если бы ни святые, ни Владыка в ход событий не вмешались. Да, уроки Слова Владычьего стали сложнее, но увлекательнее.

С арифметикой помогла внезапно увлекшаяся преобразованиями Софья — ее участие оказалось неоценимо, так как науки слишком глубоко спрятались от меня в ее прошлом. Вместо скучных, абстрактных примеров, которые давала академия, Софья предложила использовать гимназические: мини-истории, где жадный купец должен был посчитать, какие ткани выгоднее продать алчной графине, а графиня, со своей стороны, покумекать, какие ткани целесообразнее купить ей. К преподавателю арифметики я подходила со своей тетрадкой с опаской, и сначала мне показалось, что он меня вовсе не слушает, но уже на следующем уроке старичок-профессор на примере с графиней и купцом не только показал девочкам, что такое уравнения, но еще и устроил, с моего молчаливого, но восторженного одобрения, настоящее соревнование: разделил девочек на две команды, за графиню и за купца, и засек время, кто быстрее и правильнее посчитает и оставит своего героя в финансовом плюсе.

После я узнала от Софьи, что математик до академии преподавал в одной из лучших столичных гимназий, и вернуться к знакомой программе ему было приятно и легко.

С ларонским вышло и того проще: Софья, которой я в этом случае полностью отдала контроль, так как сама боялась замешкаться, подошла к мадам Хрум — мадам Нюбурже — и протянула ей найденный в библиотеке сборник сказок, с очаровательной улыбкой заметив, что девочки с удовольствием слушали и обсуждали истории. Дальше я потерялась в изобилии чирикающих звуков, хотя смысл прекрасно улавливала: мадам опасалась, что изменения в программе вызовут недовольство ее сиятельства, Софья возражала, что успехи девочек будут восхитительны, как у нее самой. Мадам тревожилась и мялась, Софья уговаривала попробовать. Результат оказался предсказуем, потому что малышкам было гораздо интереснее обсуждать события и героев сказок, чем уныло повторять малопонятные фразы про то, как синяя лошадь с печальным видом покупала утром в бакалейной лавке какую-то несъедобную ерунду.

Впрочем, заход к мадам Хрум был безошибочен, поскольку мы — то есть скорее Софья, я не рисковала даже пытаться говорить на другом языке — успели отработать этот вариант урока в тестовом режиме. В дрянную погоду чтение книг и беседы на ларонском были лучшим времяпрепровождением у моих малышек.

Прочие же дисциплины были настолько бесполезны, что я не дергалась. Танцы я, пока вела уроки, заменила гимнастикой: кроме меня, все равно было некому выделывать перед ученицами фортели, и остальные классы вместо урока танцев тосковали, чинно сложив лапки и считая пятна на столах под тяжелыми взглядами классных дам, а мои девочки получали явную пользу для здоровья. Миловидова через несколько дней поправилась и вернулась, окатив меня с ног до головы ненавистью и презрением, я ангельским голоском известила, как рада видеть ее снова в классе, и, разумеется, она была не такая дура, чтобы не считать мой намек. Вместо навыков обольщения на уроке в моем классе — ура! — пошла довольно активная физкультура.

Если погода позволяла, я выводила девочек на улицу, и продолжались активные игры. Салочки, догонялки, снежки, «море волнуется» — и каждый раз я видела в окне мертвое, зловещее лицо Яги. Эта старуха меня просто преследовала, но я уже не отказывалась от мысли, что именно она и есть присматривающий за мной человек, и думала — может быть, это знают многие, и никто не выходит на меня, совсем никто, из-за слишком пристального внимания Яги, соглядатая жандармерии?

А возможно, Ветлицкий не сказал про арест Лопуховой и Бородиной, и для заговорщиков ничего не менялось. Вероятно, у него появились новые планы. Как вариант, он ошибся, и ниточка с заговором вела не сюда. Но затем на пороге академии возник Петр Асафович с конвертом, и все тайное стало еще более тайным.

Я следила за малышкой Алмазовой, я старалась не спускать с нее глаз, но несколько раз теряла ее из виду и тогда сразу, при первой возможности, бежала в красный коридор, посмотреть, что там еще случилось? Ничего. Знак так и был полустертый, и новых не рисовали, и что это все-таки было? Шалость или нет? Я пару ночей провела без сна, но безрезультатно, Алмазова спала в своей кровати, а я ходила потом весь день как сомнамбула. Говорить с ней я тоже не пыталась, признавая, что скорее испорчу и запутаю все еще больше, чем вызову ее на откровенность. 

За заботами я худела. Я это видела по своим платьям, а Софья, как мне показалось, была этим довольна. Ее и без того совершенное лицо потеряло капризную детскую припухлость, скулы заострились, глаза блестели, и даже явственно проступающие от усталости синяки ее не портили. Кружок обожательниц Розен не упускал случая издать мне вслед восхищенные вздохи — Софья с гримасой пояснила, что это в порядке вещей. Если младшие девочки ищут в учителях и классной даме замену матери, то старшие — госпожу.

— В каком это смысле? — оторопела я, потому что отношение моих девочек ко мне было теплым, но не дочерним, скорее сестринским.

— В самом прямом, — фыркнула Софья. — К выпуску все мысли воспитанниц сосредоточены на двух вещах: придворной жизни и замужестве. Придворная жизнь — это ее императорское величество, как ты понимаешь, ну или их императорские высочества, так что ты олицетворяешь собой недосягаемую для них сейчас императрицу. А замужество… 

Она замолчала. Из класса вышел Алмазов, и фырканье Софьи стало еще и недвусмысленным. Да, Эраст Романович воплощал какого-нибудь условного графа, и вряд ли воспитанницам в качестве мужа светил такой молодой и полный сил экземпляр.

— Представляешь, мы с Бахтияровой были единственными, кто понимал, что ни придворная жизнь, ни замужество не для нас, — немного рассеянно проговорила Софья. Алмазов просачивался через заросли обожательниц и смотрел прямо на меня. 

— Софья Ильинична, — он благоговейно склонил голову, и я услышала отчетливое шипение со стороны старшеклассниц — ого, вот и первые важные умения для придворной жизни! — Прошу вас, уделите мне несколько минут? Наедине?

Последнее слово он добавил одними губами, чтобы до навостренных ушей ничто не долетело. Я без особого интереса кивнула, рассчитывая, что он опять начнет рассыпаться в благодарностях за сестру, и указала на свободный музыкальный класс.

Это помещение я ненавидела пуще прочих. По непонятной причине температура здесь была как на улице, я с трудом понимала, как выдерживают невыносимый холод и девочки, и сама преподавательница, и классные дамы, но, к счастью — к счастью! — с наступлением холодов преподавательница музыки постоянно болела. Могла ли я когда-нибудь подумать, что буду радоваться чужому горю? Нет, но я и предположить не могла, что в ответ на мое замечание о холоде в классе эта змея не поморщится.

— Софья Ильинична, вы сделали все и даже больше для Анны, — начал Алмазов без предисловий — ну хотя бы с местом для беседы я не прогадала, ему хотелось вылететь отсюда как пробка из бутылки, — я буду прям: я знаю, что вы неплохо знакомы с его сиятельством. Прошу, поговорите с ним, он, быть может, подскажет, как забрать из академии Анну.