Гать. Задержание

— Ну что, хозяин, есть мясо?

— Есть, — отвечаю, — сейчас возьмешь или завтра?

— Обижаешь, — улыбается, — кто же ночью ездит. Ненароком в трясину угодишь с гати-то…

А сам смотрит на меня, а у меня аж спина похолодела: наутро должен был Тимоха прийти.

Попил белобрысый чайку и улегся на лавку. Я на печь. Лежим, молчим. Чувствую, не спит гостек, по дыханию чувствую, не спит… Долго так лежали, меня даже сон начал смаривать, когда слышу шепот: «Хозяин, хозяин, дай-ка водички испить». Лежу как мышь… Он громче. Потом поднялся потихонечку, подошел ко мне и карманным фонариком в лицо посветил. Я лежу, словно не чую. Тогда он к моей одеже подошел и по карманам порыскал, под печь заглянул, по углам… Потом подходит к двери, открыл ее и в сени, там поковырялся. Вышел во двор и там что-то шастал. Снова в дом зашел и снова посветил на меня, взял автомат и вышел. Я к окну — смотрю, идет мой гость к лесу и оглядывается, дошел до кустов и пропал… Долго я лежал, ждал его. Светать начало, я, значитца, хвать горшок и на стремянку, чтоб на крышу влезть да горшок приспособить. Да разве с одной ногой быстро управишься: пока залез, пока слез. Только хотел лестницу убрать, как слышу:

— Что это ты, хозяин, горшок-то на трубу поставил?

Так и обмер я. Поворачиваюсь: гость мой стоит, недобро щурится и автомат у живота держит.

— Странное дело, сколько раз мы ни приезжали, горшка нет, потом вдруг ты начинаешь его приспосабливать. К чему бы это? А мясо кому сплавляешь, хозяин? Вот ты мне кабана приготовил, а там за поляной в кустах потрохов и ног на два зарыто. Кому мясо отдаешь? Кому знаки подаешь? — Тык меня дулом автомата под дых, да так, что я пополам согнулся.

Бил он меня долго и все старался сапогом в лицо попасть. Бьет и спрашивает, бьет и спрашивает… Забылся я, и кажется мне, вроде выстрел… Потом вода в лицо льется. Открыл глаза — Тимоха стоит, а поодаль полицай этот валяется с раскинутыми руками. Тимоха, увидев горшок на крыше, подкрался незаметно к избушке поразведать, что к чему.

— Спасибо, — говорю, — Тимоха. Выручил ты меня.

Тимоха обыскал убитого, вытащил какую-то бумажку, прочитал и только головой покрутил и сразу же заспешил.

— Прощевай, — говорит, — Василий, педели через две наведаюсь, а то фашисты катят…

Обнял меня и в лес. Только скрылся, и немцы на мотоциклах подъехали. Сначала к полицаю подскочили, потом ко мне.

— Помогите, — говорю, — наскочили какие-то люди, стали бить, а когда ваш парень вступился, то его и порешили, а меня до смерти забили.

— Дурак, — заорал на меня Хлыст, — партизаны это были. Откуда только они взялись? Целый год ни слуха ни духа не было… Куда пошли? Сколько было?

— Много, — говорю, — в сторону бочагов пошли.

Погалдели они, бросили труп в коляску и уехали, а часть осталась и Хлыст тоже. Прошли они по тропинке и собаку даже взяли, да без толку — вода там кругом, никакая собака не возьмет след… Вернулись, снова начали расспрашивать, только я сознание потерял, а очнулся: на кровати лежу, и Варвара рядом. Вечером другого дня слышу стрельбу. Меня как током ударило, выскочил на крыльцо в чем мать родила — слышу, на болоте около островов бьют. Долго стреляли, даже из минометов да пушек били. Только к полудню следующего дня стихло… Потом фашисты приехали. На подводах своих убитых привезли и раненых. Крепко им, видимо, досталось от Тимохиных ребят, те, кто своим ходом пришел, тоже почти все перевязанные были. Машина подъехала, в ней офицеры и Хлыст. Прямиком к моей избе. Хлыст вошел и говорит:

— Ну, голубок, можешь жить спокойно: никто тебя теперь пальцем не тронет… некому — всех до единого положили.

Сердце у меня захолонуло, я даже присел на лавку. Думал, что врут… Пришел в себя и отправился на плешаки… Гляжу — места живого нет, все взрывами раскидано… Я, честно говоря, догадывался, где Тимоха с ребятами прятались… В середине Ивановских Плешаков островки были, маленькие, с гулькин нос, а все же переспать на них, чтоб в воде не мокнуть, можно. Иду прямо туда, а сам примечаю: чем ближе к островкам, тем больше кустов и деревьев побито, а самый ближний остров весь минами искорежен — одни ямы с водой. Обошел я островки и ничего не нашел, окромя стреляных гильз… Домой вернулся, на следующий день решил вдоль болота пройти — может, где следы найду. Может, значитца, ребята все-таки ушли. Все пролез — пусто… Камыш да осока долго следы не хранят… В одном месте, — Дорохов задумчиво почесал переносицу, — вроде был какой-то след, похоже, кабан брюхом по осоке прошел. Да кто его знает?..

— Так, а что дальше было? — повторил Андрей, порядком уставший от этого рассказа.

— Дальше — просто, — Дорохов невесело усмехнулся. — Потом паши пришли, в деревне не задержались… А потом в конце войны забрали меня… Я, значитца, говорю, что меня Смолягин на службу к фашистам послал, а они мне — разберемся… Потом судили. Дали пятнадцать лет как пособнику… В пятьдесят седьмом освободили, значитца… Приехал домой, на работу никто не брал даже сторожем. Потом — спасибо добрым людям — помогли лесником устроиться… Детишек родил… А вот в селе!.. В селе до сих пор мне не верят, шкурой зовут, и парнишкам прохода нет…

Через несколько дней Росляков вызвал Андрея в кабинет. Он некоторое время молча рассматривал его, словно прикидывая, с чего начать. Закурил. Достал из папки какую-то бумагу. Андрей узнал свою справку о беседе с Дороховым.

— Андрей Петрович, заявление гражданина Дорохова и ваш материал рассмотрены руководством управления, и есть указания заняться этим делом. Вести дело поручено вам…

— Есть, товарищ полковник, — сказал Андрей, поднимаясь из кресла, и тут же опустился обратно, заметив нетерпеливый жест полковника. — Когда можно приступать?

— Приступать? — Росляков курил, о чем-то размышлял. — Приступать… Ты вот что, Андрей Петрович, усаживайся поудобнее, я тебе одну историю расскажу. Дело Дорохова, оказывается, тесно связано с историей гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина.

Андрей посмотрел на Рослякова.

— В июне и июле сорок первого года по заданию обкома партии и руководства управления готовилась группа командиров партизанских отрядов. Смолягин был одним из самых молодых. Высокий, белобрысый, с ярко-синими глазами… Был человеком удивительным: не по годам серьезный, вдумчивый. И задание у него было особое, и отряд особый… Он так и назывался: особый партизанский отряд. Основным заданием его была разведка… и только разведка. От боевых действий категорически приказано было воздерживаться. Помню, в первые дни оккупации Смолягин напал на какой-то торфяной заводик, и ему было строго указано после этого вообще прекратить боевые действия. В городе работал наш разведчик, который передавал в отряд развединформацию. Остальные партизанские отряды тоже имели связь со Смолягиным и снабжали его информацией, а тот передавал ее в Центр. В одной из передач сообщалось, что где-то в области находится разведшкола гестапо, в которой обучаются русские военнопленные. Центр приказал найти ее и внедриться. Отряду Смолягина, как и всем остальным, было дано задание прочесать свой район и в случае обнаружения школы немедленно сообщить. Но школа как в воду канула. Однажды Смолягин сообщил, что в Радоницком районе, вблизи деревни Ворожейка, на территории бывшей торфоразработки обнаружено подозрительное учреждение, замаскированное под торфопредприятие. Отряду Смолягина было приказано вести наблюдение за этим объектом и сведения передавать по личному каналу связи резидента, работавшего в городе. А через месяц-два весь отряд Смолягина погиб, учреждение на торфоразработке прикрыли, и оно передислоцировалось якобы в Белоруссию. Вот и все, пожалуй, что я могу рассказать. Остальное найдешь в архивных делах и отчетах. Пожелаю удачи. — Росляков пожал Андрею руку.

Кафе напротив Курского вокзала было маленькое, но почему-то двухэтажное.

— У нас только мороженое и шампанское, — резко предупредила первых посетителей официантка. — Столовая рядом…