Боярыня

Черт с ним, с Провом. Афонька вольную не хотел… или — стоп, это лишь со слов его жены? Все дело в рекрутских списках?

— Фадей Никитич рекрутской службой дельных холопов поощрить хотел, — кивнула я, — ну, а тебе сына пристроить не удавалось. Сейчас-то доволен?

— А то!

Хвала Пятерым. Я потерла лоб. Передо мной был не тот вариант рекрутских списков, который Пимен показывал в первый раз — тот был почище. Я перебрала листы — их было три, скорее всего, каждый вариант Пимен наивно считал окончательным, — последний лист и был тот самый изначальный список. Имени Афоньки в нем не было, как и в следующем.

А не рекрутский ли список писал мой муж?

— А список Фадея Никитича ты не нашел, — уточнила я. Пимен только вздохнул.

Что было с печью в кабинете? В трапезной было сильно натоплено — и мешался Епифанька. Но эти печи не единственные в доме, вынести под одеждой бумаги и сжечь где угодно — раз плюнуть.

— А в печах смотрели?

Пимен взглянул на меня удивленно, дернул бороду.

— Не прогневайся, матушка, — повинился он. Да что уж теперь? Что было в списках, которые написал мой муж, мне не узнать, но полагаю — боярин смог настоять на своем, была я с ним согласна насчет Афоньки или же возражала. Но если я и могла хладнокровно убить, то не из-за рекрутских же списков? И непременно с сообщником.

Или сообщницей. У меня на такой удар не хватило бы сил.

Был человек, который кое-что смог узнать. Он молчал, потому что никто у него не допытывался. И думал, что молчать сможет и дальше.

— Возок мой подать прикажи, — бросила я и встала. — Анну и мужа ее проведать хочу.

Глава девятнадцатая

Даже если я убила своего мужа. Я хочу правду — узнаю ли я ее?

Город уже не казался пятидесяти оттенков серого. Я привыкла и полюбила его, как полюбила и мир, пусть вынужденно. Стокгольмский синдром — в отсутствие эффективной психиатрии мне придется с ним жить.

Из-под колес летело светлое месиво. Раньше я нигде, никогда не видела такой чистый снег, и запах весны здесь чувствовался намного острее. Солнце плескало лучи на крыши, зима оплакивала свое растворяющееся могущество — я жмурилась, и хотелось пробежаться по цветущему лугу, сбросить все эти тряпки, тяжелые украшения, на ноги придумать что-то удобное…

Дьяк сыскного приказа жил в части города, которую я называла «буржуйской». Это был посад, район купеческий, сытый, из каждого дома тянуло вкусной едой, прохожие попадались степенные, довольные жизнью. Дома деревянные, в два этажа, улицы чистые и широкие, и лавочки, повсюду торговые лавочки.

Возок наконец остановился. Аким, мой новый возница, от Афоньки отличался ростом и отсутствием бороды, но с лошадьми управлялся не хуже. Я кивнула, благодаря за заботу, и ступила по щиколотку в холодную жижу. Про водостоки никто не знал, или делали их избирательно, без контроля, так что двухэтажный особнячок островком торчал среди луж.

Дьяк занимал лишь часть дома — я подошла к двери, поискала, как дать понять о своем визите. Я могу и ногой постучать, за мной не заржавеет, и все же лучше приличия соблюсти.

Дворянство мой зять заслужил, но у него оказался и холоп — до смешного — в ливрее с гербом на перевязи. Он открыл дверь, небрежно мне поклонился и оглядел, как кот человека: что за кусок дерьма. Забавное дворянство, и мало чем отличается от выскочек-нуворишей моего времени.

Не повернув головы к лакею — много чести! — я прошла в темноватое, прохладное помещение, посмотрела на остывшую печь.

— Зябко здесь. Доложи дьяку о моем приходе, живо.

Лакей испарился. Я села. Сваты запросили строения, которые были мне не нужны, и деньги на развитие дела. Воронину от моих щедрот не досталось: комната скверно обставлена, мебель старая, стул подо мной ненадежно скрипит, ковры вытерты. Чахнет пара свечей, печь нетоплена — денег вовсе нет или дьяк прижимист? Вот так теперь живет моя падчерица: в холоде, в полутьме, и моей вины нет. Я еще учла ее интересы.

— Матушка?..

Я повернулась. Анна вышла в зал, зажатая, но не забитая, и по-особому чужая — она всегда была мне чужой, но сейчас ее будто переодели для проб, уже в процессе поняв, что для роли она не годится. Открытое платье, в котором ей некомфортно, прическа по придворной моде ей не идет, рюшечки, кружева по всему наряду. Мое платье — не самый удачный эксперимент, но в сравнении с одеждой Анны шедевр модного дома.

Человеку дарят уверенность солидные капиталы. Купить можно многое — вопрос цены, но я отобрала у Анны последний шанс. Кондрат под присмотром Гашки, Фроськи и Марьи, которой я наказала до моего возвращения никуда из опочивальни не отлучаться и с детей ни на секунду глаз не спускать, и Пимену было говорено — что случится, тебе ответ держать. Что если у Анны все еще оставался сообщник, что если это кто-то из них?

— Что, Анна, каково тебе в доме мужнем? — ласково спросила я. Сфальшивила, сама уловила наигранность. — По отчему дому не тоскуешь?

Голову мне снести еще могут, но будь уверена, я и тебя утащу за собой. Мне хватит влияния показать, что это ты убила отца, я все могу для следствия «вспомнить» — соврать, но кто проверит. Сообщник твой или сообщница, может, и уцелеют, нет такого холопа, кто станет рубаху за тебя рвать на груди.

Анна покачала головой. Побольше искренности. Представить, что у меня тьма эмпатии, что я обеспокоена ее судьбой.

— Хорошего мужа я тебе сыскала?

Шелка и бархат, ты говорила? Хороший муж — шелка и бархат, но любопытно, что под шелками, сколько спрятано синяков, ведь добрый муж жене лицо никогда не портит.

Анна мялась. Вышла она не просто так, но снова кривила губы — и только. Взгляд отводит, один тяжелый вздох, второй, руки подрагивают, и с чем это связано, что она хотела сказать мне тогда в коридоре, задолго до свадьбы, и промолчала, ушла?

«Муж твой где», — хотела спросить я, но не успела. Явился дьяк — одетый по-домашнему, наспех, за спиной его торчал лакей.

Я поднялась, и Анна воспользовалась моментом — юркнула куда-то в полутьму.

— Любо, — кивнула я. — Ты-то мне, дьяк, и нужен. Вели дом протопить да прикажи мне сбитня подать медового.

Я величественно оглядывалась — где в этом доме укромное место, где мы сможем поговорить? Я нагоняла страху на бедного дьяка, но и Воронин не зря отирался во дворце — дружок, какой ты меня видел, и как тебе метаморфоза? Он, похоже, меня рожавшую предпочел забыть, коротко поклонился, указал на дверь, которую спешно перед нами распахнул лакей.

Дерево, дерево, пахнет влагой, по столу коварно крадется плесень. Я отписала достаточно средств, чтобы жизнь моей падчерицы была вольготной… только определила траты на бизнес, а не на жизнь. Сейчас я понимала, что это чутье, без которого никогда не бывает успеха. Дай я денег, и, может быть, шантаж продолжался бы бесконечно.

— Так какого холопа ты на дыбу забрать хотел, дьяк? — спросила я, не успев даже сесть, едва дверь за нами закрылась. Воронин замер, дернул уголком губ. Я без стеснения заняла единственное в кабинетике кресло. Пятеро, у него одна ножка подкошена, вот и играй тут главную роль. — Поведай, а я решу, казнить тебя или миловать.

Наступило молчание. Я ждала, чем дьяк будет парировать, он решал, какая степень открытости допустима. Слухи обо мне как о предпринимателе до него, бесспорно, дошли, вывод, какой я сыскарь, он должен сделать самостоятельно, и желательно быстро. Очень быстро.

— Молчишь, — я выразительно кивнула. — Ну что же, сама расскажу.

Сыскарь я паршивый, но мне повезло и не повезло одновременно. Сейчас у меня много козырей в рукаве, сейчас у меня отличные связи. Сейчас мне поверят — неточно, но вдруг, — какую бы чушь я ни несла. Поверит не дьяк, поверят выше: светлейший, которому розыск поручила императрица, и что он ограничился обыском в доме и исчез, меня устраивало. Если долго сидеть на берегу реки, умрет либо Ходжа, либо ишак, либо эмир, вот он и сидит.