Боярыня

— Не тревожься, матушка, все в целости да сохранности, — уверял меня он, а я лишь кивала. Откуда я знаю, не сунул ли ты и сюда свой длинный нос? Я еще раз окинула подвал придирчивым взглядом и приказала принести мне полную перепись всего имущества.

— А ввечеру я тебе, матушка, покажу, — предложил Пимен, которому не улыбалось заниматься ревизией. — У боярина-то батюшки всему счет велся.

— Вот ты мне еще раз все и пересчитаешь, — сказала я. Мужик по первому впечатлению вполне толковый, но ленив, а значит — дам слабину, он вообще только жрать и спать станет.

Мы поднимались обратно в трапезную, и Пимен все напоминал, какими делами мне нужно неотложно заняться. Он достал своим занудством, мне срочно требовалась перезагрузка, и я в который раз выгнала его, чтобы спокойно поесть и в тишине все обдумать как следует.

Я и в прошлой жизни так делала. Занималась ненапряжным хозяйством — мыла посуду или пол, или же ела, выключив планшет и отложив телефон подальше. Самые крутые идеи приходили мне в голову именно в этот момент, и пускай тело мое было сейчас иным, привычки остались старыми. Стоило мне в полном одиночестве пригубить терпкое красное вино и укусить мягкое, ароматное мясо, как я моментально решила проблему с вельможными заговорщицами.

Всего-то нужно выдать Анну замуж — и угроза будет устранена.

— Пимен! — крикнула я, догадываясь, как бедняга меня вскоре возненавидит. Явно пожалеет, что злочинец меня не добил, но главное, чтобы не решил закончить кем-то начатое. — Пимен!..

На этот раз он все-таки не жрал, но и явился не так скоро, как прежде. Причина мне стала ясна — какие-то бумаги в руках. Их я пока проигнорировала.

— Сядь, Пимен, и скажи… как сватов привечать, как свадьбу играть, знаешь?

А он ничего, свыкся уже с моими причудами. Впрочем, я поднимала эту тему не далее как сегодня, было бы странно, если бы он очумел.

— А как же, матушка. Поди, Пелагею…

— Анну, — поправила я. — Анну сватают. Дьяк вон разряженный и приходил — откажу или сватов присылать.

Я отвлеклась на еду: это точно была свинина, которую я не очень любила, но соус, которым ее щедро полили, оказался божественным. Из чего они тут готовят, изуверы, и чему тогда удивляться, что бояре в дверь не проходят с таких яств? А императрица, наверное, голодает…

— Ты, матушка… — выдавил Пимен. Он положил бумаги на стол, задергал бороду.

— Ешь, — разрешила я. Но дело было не в этом.

— А как же прожекты твои? — спросил он озадаченно и немного тоскливо. — Поди, дошло бы до владычицы… — Я насторожилась. — Глядишь, и милостью бы одарила тебя. А то вот — боярышню замуж.

Он выглядел обескураженно, что меня напрягло еще сильнее. Я ожидала, что мои идеи придутся ему не по вкусу, но нет, напротив, он аж расцвел — может, конечно, надеялся поживиться? Сейчас он был точь-в-точь как человек, который сдуру неправильно прочитал номер выигрышного билета и, уже распланировав траты, пришел за деньгами к организатору лотереи.

— Чего ты, Пимен? — я постаралась ободряюще улыбнуться. Не мог же он на боярышню планы иметь, это ни в какие ворота не лезет, он хоть и не последнее лицо в доме, но холоп и место свое знать должен.

— Так как же… — он уже не трепал бороду, а старательно выщипывал из нее волоски. Я зарычала — нашел место прихорашиваться, но Пимен не понял. — Матушка, ты ноне всему голова да хозяйка, а коли будет у боярышни муж…

— Спасибо, можешь не продолжать, — деревянным голосом откликнулась я. Ах ты… засранец!

Я посмотрела на металлическое блюдо, испытывая сильное желание побиться о него головой, а еще лучше — впечатать его с размаху прямо в физиономию дьяка. Вот так все просто?..

— То есть пока я вдовая, имею власть над всем и всеми. А если падчерица моя замуж выйдет, то муж ее мою власть заберет?

Ой, погано. Дойдет до этой мысли дьяк, если уже не дошел, и мотив у боярыни овдоветь он озвучит железобетонный. Или он не до конца изложил мне свои намерения в надежде, что я сама догадаюсь: я на твоей падчерице женюсь, и за то будешь сидеть в своей светлице до смерти, зато естественной, а иначе кормить тебе воронье по плечи в земле.

Но ведь боярыня Головина могла убить своего мужа за власть. Вопрос, зачем это ей — любящей, верующей, работящей. Ну или у меня сложилось подобное мнение.

Черт, черт, черт.

— Истинно так, матушка, — поник головой Пимен. — Но воля на все твоя. Кабы… кабы был жив боярин-то батюшка, ты бы ношу на себя такую и не взвалила. Разумею, скорблю, как решишь — я твой холоп подневольный, все справно сделаю.

А хотя…

— И что, что у меня дочь родилась, ничего не меняет?

— Так как, матушка? Вот ежели бы сын, тогда уж никто у тебя власти не забрал. При боярине бы ты была головой, пока он в возраст толковый не вышел.

Не все так плохо. Даже лучше, и, кажется, складывается проклятый пазл.

И Пелагея, и Анна, если они и не причастны к убийству отца, могли знать то, что сказал Пимен: навряд ли это секретная информация. Рождение у меня сына лишало бы их многих внезапно открывшихся привилегий. Например, выйти замуж и через мужа получить все богатство Головиных. Не приданое, которое от щедрот отстегнут отец или мачеха, сколько заблагорассудится, а все. И немало. Рождение дочери оставляло все как есть… Наталья знала об этом. Все знали, возможно, кроме меня — меня новой, не прежней.

— Добро, — сказала я словно сама себе. — Добро, Пимен. — Кажется, улыбка вышла у меня кровожадной. — Посмотрим, кто умнее да хитрее. Завтра же пошли дьяку сказать, что я на брак его с Анной согласна.

А может, хитрее и умнее всех оказался Пимен? Он пару секунд вникал, затем взгляд его просветлел, и посмотрел на меня он с нескрываемым обожанием.

— Ах, матушка!.. — протянул он внезапным фальцетом. — Ах, умна!.. — И следом он сполз с лавки, бухнулся на колени, благо что никого в трапезной не было, а двери были плотно закрыты. Пимен низко наклонился, цапнул левой рукой подол моего платья, правой совершил ритуальный жест и прошептал уже привычным трубным голосом: — До живота да смерти своей молодому боярину присягаю, как Пятерым. Нет у него отныне холопа вернее.

Пимен поцеловал край моей одежды, выпрямился, поклонился. Он сиял — затмил бы в своей грубой робе сверкающего как поп-певец дьяка.

Он немного помялся.

— Вон оно, — выдавил он с некоторым смущением, — как боярин-то покойный говорил? Прости, матушка, меня за речи-то такие… Мол, пусть бедна да неказиста, зато умна да родовита, работяща да набожна. Как ведал батюшка наш, что в надежных руках оставит и богатства, и имение. Ох, радость какая! Ох, радость! Отпустишь завтра в церкви постоять? Пятерым дары принесу, как знал, припас к Пробуждению, так к Пробуждению еще припасу. Ох, радость!

Да, милый друг, радость. Из-за того, что местные законы не ставят женщину ни во что и дозволяют все, что ей принадлежит, отдать в чужие руки. Но ты в этом точно не виноват.

— Сама откажу дары, — улыбнулась я, — только язык за зубами держи. А что у тебя за бумаги? — указала я на стопку на столе.

— Да то, матушка, счета да рекрутские списки, — махнул рукой поскучневший Пимен. — Я тебя в покоях боярина-батюшки обожду…

Я помнила, что я обещала. И, в конце концов, не в моих правилах оставлять важные дела на потом, поэтому я велела Пимену подождать, быстро запихала в себя десерт — дав слово, что это последний, — и кивнула: мол, за работу.

Мне было любопытно — что там, в покоях боярина. Заходила ли я туда, пока была замужней? Пимен был не дурак продираться по потайной лестнице, впрочем, он бы там намертво застрял, поэтому мы шли по общей. Чуть пошире, чуть повыше, ступени удобнее, но в целом пора бы тебе, дружище, худеть. Пока Пимен доковылял до верха, уже запыхался, замедлился, чтобы прийти в чувство, так что я пошла… туда, где еще не бывала, но помнила по плану, что где-то здесь.

И странное чувство: мне вдруг показалось, что я точно знаю, куда иду. Вот эта дверь — верхний, личный кабинет боярина, а здесь его личная трапезная, а здесь молельня…