Каторжанка

— Кто-то, — поторопила я ее, — решил, что я хочу избавиться от мужа. А заодно от имени, денег, теплого дома, положения в обществе. — Марго перестала жевать, криво усмехнулась. Нет? Я не там копаю? — Понимаю, звучит нелепо. Но у тебя есть ответ, надеюсь, правильный.

— Ты считала, сундучок достанется тебе? — перебила меня Марго, и я моментально натянула на лицо полнейшую бесстрастность. Конечно, деньги. Без денег перевороты не вершатся. Даже не начинаются. — Останешься свободной и богатой. И независимой от отца. Не вышло, клятая?

А возможно. Вот это очень возможно, и мотив, который озвучила мне Марго, прост, понятен и очевиден. Большие деньги, с учетом времени они — не карточка, не счет, не вклад, а примерно пара килограммов металла. Что бы там Марго ни несла: если все тщательно скрывали от властей участие в заговоре моего мужа, стало быть, он должен был повлиять на судей взяткой. Может, и повлиял, но кому и когда мешало взять деньги и поступить по-своему. А может, и не повлиял.

А Аглая? Если деньги хранились в доме полковника, она знала про них. Или нет? И интересно, сколько там было денег — однозначно немало, — где они, кто ими сейчас владеет. Забавно будет, если у меня еще появится шанс до них добраться, очень забавно.

— А ты? — прищурилась я, ни опровергнув ее слова, ни согласившись. Она вольна думать что пожелает, или что пожелаю я, к примеру: такая версия меня на данный момент устроила. — При чем здесь ты? Твоя смерть кого порадует? Ты никто. Ты даже попасть сюда была не должна, ты невеста.

Марго оставила еду, выпрямилась, гордо вздернула голову. Ого! Прикрытые глаза, лилейная шейка, высокомерно поджатые губы. Так в плохих фильмах королевы выражали презрение к черни, а еще с такими лицами приходили ко мне в салон нуворишки с неустойчивым финансовым положением. Времена меняются, люди нет, так Марго даже не аристократка, в лучшем случае — дворянка из тех, кого и на порог не пустят: нищебродка с самомнением сэлф-мэйда и титулом, полученным за личные заслуги.

— Есть честь, — прошипела она сквозь зубы, — и любовь. Тебе неведомо, клятая. Ты не сгорела, твое притворство разоблачили, ты на месте, которого ты достойна. Уже ради этого я готова была тысячу раз попасть на каторгу и миллион раз в руки к страже.

Облив меня, как она полагала, дерьмом, Марго легла и отвернулась, а я хмыкнула: какие твои годы, миллион не миллион, но с десяток раз еще будет. Врала она или привирала, мне было над чем подумать.

Увы, для того, чтобы разобраться во всем, мне все еще недоставало информации.

На следующий день я, позавтракав, отправилась в комнату Теодоры — шить. Теодора привычно стонала — похоже, у нее это стало как дышать, старуха убралась восвояси, я кое-как закончила раскраивать будущую рубаху для молодой матери и принялась за детский конверт.

Свои навыки я оценивала трезво: ничего сложного я не сошью, меня учили чему-то в школе, но с тех пор миновало столько лет, что я с трудом вспомнила, где уток, где основа. Скорее всего, ошибалась. Зато, и я сама не могла себе объяснить почему, я загодя надергала из своей постели шерсти и, отобрав у протестующей Теодоры настой, который ей притащили вместе с завтраком, налила его в таз и вымочила в нем шерсть. Если у меня после этой гадости драло во рту и во всем теле, и если это запланированный эффект, не окажет ли пойло влияние и на дополнительный обогрев?

Я не знала и легкомысленно надеялась, что у ребенка ничто не вызовет аллергии. По диплому о высшем образовании я химик, только вот неорганик, и до применения моих знаний этот мир не дозрел.

Для себя я припасла сукна пока на жилет, который предполагала надевать под платье. И еще надо извернуться с тканью на штаны, зима, черт бы ее побрал, очень близко.

А «Принцесса» — я ее, конечно, ждала. Уже со дня на день. И потому, когда после обеда пришла Парашка и приказала мне идти за ней, я бросила шитье и ждать себя не заставила. За пределами форта я была один раз, этого недостаточно.

Ветер стал сильнее и холодней. Скалы покрылись инеем, под ногами хрустел легкий наст. Снега не было, но температура была минусовая, и да, даже с токеном… Если здесь зимой минус двадцать, насколько долгосрочно будет тепло, которое дарит мне артефакт моей бабки? Парашка привела меня к одному из бараков, и я от отчаяния заскрипела зубами. Черт. Черт!

Я должна была это предвидеть!

Здесь жили ссыльные женщины. Немного их было, и да, сразу отпал вопрос, почему стражники обходили их стороной. Возможно, что через пару лет мой муж тоже утратит свою красоту, да не возможно, а непременно. Две каторжанки что-то варили в тесной кухне, закопченной, пропахшей тухлятиной, и при виде меня подняли крик.

— Дурная! Вон! Вон пошла! Вон обе!

Хриплые, будто пропитые, голоса, лица покрыты струпьями и морщинами, волос почти не осталось, глаза пустые, пальцы словно у зомби. Бабы размахивали руками с вялой агрессией. Так гонят шелудивое животное со двора — не со страхом, а с омерзением, каторжницы уже ничего не боялись, но видеть рядом с собой не хотели, скорее всего, меня. Парашка смотрела на них намного злее, но сдалась, дернула меня за рукав, потащила из барака обратно, а вслед нам неслось:

— Клятая! Клятая!

— Ну вот и стоило послушать его, — раздраженно выдала мне Парашка, когда за нами захлопнулась дверь. — Куда мне тебя, негодную, деть? Стражники от тебя отказались, бабы вон… а, — она махнула рукой, — ну полгода ты еще будешь барынькой, а потом? Да чтоб ты сдохла!

Да. Я неудобный ссыльный, ухмыльнулась я. Наглый, умный, циничный, не сортирующий вас всех тут на друзей и врагов. Я сама по себе, мне бы выжить, хорошо бы узнать, что с деньгами, были ли они, есть ли еще, но деньги всегда — наживное. Жизнь, самое главное — жизнь.

— Сколько им лет? — спросила я. — Тем двум бабам?

Прочих я как следует не рассмотрела. Дом призрения из кошмарной антиутопии — все, что я могла сходу сказать. Отвратительное зрелище, лепрозории, наверное, были приятней глазу, даже жалости никакой нет.

— Я почем знаю? — окрысилась Парашка. — Двадцать семь? Тридцать? Эти лет пять как тут, все никак не скопытятся. Обычно бабы за год край мрут. Ну, чего встала, рот разинула? Пошла, пошла!

Тридцать, подумала я отстраненно. Всего тридцать. Но замерла я совсем по другой причине: я видела отсюда берег и море, и там, где-то далеко, на самом горизонте, была точка.

О, боже, да. И ты мне, старая дрянь, сейчас мешаешь.

— Пошла, пошла! — прикрикнула Парашка. — Ноги держат, так иди, слуг у тебя тут больше нет! Вон в крепость, пока ратаксам не сгодилась на обед!

Проваливай к черту, нетерпеливо думала я, не смотря уже на горизонт открыто, но и не теряя темную точку из виду. Она приближается, мне не кажется, мне совершенно не кажется, и волнение на море все еще сильное, но не такое, какое было в тот день, когда меня выкинули в этот ад. Если «Принцесса» пристанет к берегу, я обязательно на нее попаду. Если нет… Не может быть никакого «нет», просто не может, но если баржа пристанет, на нее погонят стражников или каторжников, там сундуки и, может, что-то насущное для крепости, и да, соль, баржа должна забрать груз соли.

Проваливай! Просто убирайся отсюда, ведьма. Вон!

Парашка не торопилась. Видела она плоховато, потому что тоже взглянула на море, но ничего ей стоящим внимания там не показалось, и в конце концов она ушла, толкнув меня в плечо. Ушла в сторону женского барака… Унимать ссыльных баб. Насколько каторжанки ее ненавидят?

Я могла попробовать пробежать огромное расстояние до берега. Метров пятьсот, восемьсот, пожалуй, но меня заметят, если я побегу открыто, и вернут обратно, и высекут. Из форта отправят подводы? Здесь лошади есть? Сомнительно, их надо кормить и климат не располагает, значит, впрягут в телеги колодников. Я рассматривала бараки, в мужских не было никакого движения, дымок, как и в первый день, стелился только над женским, где кухня, а кормят заключенных таким дерьмом…